Все это началось с детства, когда меня решили учить играть на скрипке. Было мне тогда года четыре, и мой отец — Александр Викторович Дольский, известный драматический тенор, очень талантливый актер, думал, что из меня что-то получится. Моего учителя звали Генрих Гац, обходился он со мной довольно жестоко. Если я что-нибудь не так играл, он бил меня смычком по рукам. Жестокий был человек. А может, и нет. Наверно, это был его метод.

Но почему-то так случилось, что я перестал у него заниматься. Или он потребовал большую плату, или отец перестроился — не помню. Мама никогда не была за то, чтобы я учился музыке, или стал артистом. Она всегда говорила, что я должен стать нормальным человеком.

В общем меня от скрипки отлучили. Я был просто счастлив, потому что меня замучили эти уроки. Я не получал от них никакого удовольствия. Единственно, что я играл полностью — был бетховенский "Сурок". Я ее и сейчас могу сыграть. Плохо правда, но смогу.

Дальше был перерыв. До 4-го класса. Я учился в школе, был отличником, мне это нравилось. Сидел на первой парте, учительница считала меня способным, делала колоссальные поблажки.

В 4-м классе я начал петь в детском хоре при Свердловском оперном театре и зарабатывать свои первые деньги. За каждый спектакль мне платили по 25 рублей, естественно, старыми. Я пел в двух спектаклях: "Пиковая дама" Чайковского и "Кармен" Бизе. Нас учили петь по нотам, и вот тогда я впервые встретился с сольфеджио. Продолжалось это года полтора — два.

А потом у меня возникло колоссальное желание на чем-то научиться играть, хотя мама всячески меня от этого оберегала.

Но в 7-м классе я познакомился со своим ровесником — Германом Елькиным. Это был очень странный, какой-то ни на кого не похожий, человек. И вот однажды он пригласил меня к себе домой. И стал играть на гитаре. Я был потрясен тем, как он играл, что он делал с этим инструментом. И я снова стал приставать к маме, чтобы она купила мне гитару. А она не покупала.

И однажды, когда я пришел к Елькину, он вдруг подарил мне гитару. Моментально я накупил всяческих нот, и стал учиться. Я разучивал пьесы русских авторов для семиструнной гитары. Это, в основном, были вариации на темы русских народных песен. Необыкновенно талантливые, особенно у Михаила Высоцкого. Он был пьяница, алкоголик, погиб где-то под забором, но в тоже время это был очень талантливый человек.

И был еще один талантливый автор по фамилии Тихра. Поляк, арфист, от него, кстати, и пошла семиструнная гитара.

Нужно сказать, что семиструнной гитары в природе не было, она появилась только в России. А дело в том, что на семиструнной гитаре очень просто и элементарно аккомпанировать русские песни, романсы. Просто брать аккорды и пальцы ставить легко. Особенно из этого сборника мне нравились вариации "Уж как пал туман" Высоцкого. Очень красивая и в общем-то не сложная вещь.

А через 2 года я услышал игру двух ребят: Виталия Деруна и Юрия Крылова. Они в две гитары играли очень популярные тогда обработки латиноамериканских мелодий из репертуара "Лос-Панчес". Это было очень красиво. А потом один из них стал играть "Серенаду" Малоса. Это произвело на меня такое потрясающее впечатление, что когда я пришел домой, то оборвал одну струну и стал переучиваться. Через пару дней я приобрел чудесный сборник нот для шестиструнной гитары, и ухватился за самую сложную вещь в этом сборнике — "Легенду" Альбениса. Я разучил ее за неделю.

Трудно это было: изучить эту пьесу человеку, не умеющему играть на гитаре. Силы понадобилось столько же, сколько нужно для разгрузки ста вагонов с углем.

Когда я разучил эту вещь, ребята привели меня к одному человеку, уже давно играющему на шестиструнной гитаре и знающему всю нотную литературу для нее. Когда он услышал, как я играю, он согласился со мной заниматься.

Занимался я у него месяца четыре. Играл этюды разной степени сложности. И у меня это неплохо получалось. Но на определенном этапе выяснилось, что больше он мне дать не может, и привел к своему другу — человеку с трагической судьбой. Зовут этого человека Лев Воинов и работает он на заводе имени Калинина экономистом. У него нет правой руки, просто какой-то обрубок до локтя. Он на этот обрубок делает какой-то зажим с кожаным медиатором, а левой рукой делает то, что обычный гитарист правой. Когда к нам в Свердловск приезжал известный гитарист Агафошин, создатель на мой взгляд лучшей школы игры на шестиструнной гитаре, более методически правильной и мудрой, чем другие, он слушал Воинова и был потрясен мужеством и красотой игры этого человека. Я считаю, что мне очень повезло, что я учился у такого человека.

Через год я достиг таких огромных успехов, что устраивались мои сольные концерты, на которых я играл классику.

Сразу после окончания 10-го класса возникла мысль о поступлении в Киевскую консерваторию, где в то время был единственный в стране класс игры на гитаре. но Воинов меня отговорил, сказав, что лучше поступить в какой-нибудь технический вуз, а гитарой заниматься так, для себя.

Но между окончанием школы и поступлением в вуз ( а у меня были способности и склонность к физике и математике), прошло два года. В эти годы я работал слесарем-инструментальщиком на заводе "Уралэлектроаппарат" и играл в джазе.

Работа на заводе была для меня очень полезной. Я приобрел кое-какие навыки, умение работать напильником, получил высокую квалификацию. (У меня был пятый разряд).

А потом была встреча с одним человеком. Звали его Геной, был он лысеющим альбиносом, и в свои 25 лет выглядел на 40. Он играл на кларнете и руководил джазом в Нижнем Тагиле. Ему был очень нужен гитарист и он пригласил меня. Я согласился, моментально подал заявление об уходе с завода и уехал в Тагил.

Интересный был джаз. Играли в нем люди в основном старшего возраста, были они очень талантливые, но несчастные. И были молодые ребята, моего возраста.

В то время впервые возник и стал популярен Евгений Родыгин. Мы играли его песни, и у меня даже соло там было.

Играл я в то время на гитаре приобретенной в Ленинграде. А история была такова: хотел я поступить в Высшее военно-морское инженерное училище в Ленинграде. У меня там учился брат, и я просто бредил морем, формой... Для мальчишки это здорово, но у меня обнаружили склонность к повышенному давлению и к экзаменам не допустили.

Тогда я подал заявление в Ленинградский горный институт на маркшейдерский факультет, даже не зная, что это такое. Это только потом я сочинил: "Марк Шнейдер был маркшейдер..." Сдал я три экзамена, а не четвертый не явился, так как у меня оторвалась подошва, а денег не было.

Перед отъездом мне дали адреса ленинградских гитаристов. Был адрес Юры Павлова, большого любителя гитарной игры, коллекционера записей гитарной музыки. И вот я к нему пришел. Играл "Легенду", "Серенаду", множество этюдов. Ему это понравилось, и я прожил у него дней пятнадцать. И каждый день ему играл. А он записывал. Магнитофоны тогда были редкость, и он сам собрал себе магнитофон, своими руками сделал.

И познакомил он меня с одним очень хорошим человеком, который блестяще играл импровизации. И мне так понравилась его гитара, что я упросил продать мне ее. И вот на ней я и играл в джазе.

Но всю жизнь в джазе играть не будешь, и я решил поступить в Уральский Политехнический институт на строительный факультет. После окончания меня распределили в Нижнюю Салду, но один мой знакомый уговорил меня перейти в трест "Уралстальконструкция", где я проработал три года. Приобрел хорошую квалификацию, работал с интересными людьми, вообще работа была очень интересная. Но тут меня стала глодать одна тема, и я решил заняться наукой, и поступил в аспирантуру. И вот там я стал заниматься сочинительством песен по настоящему.

Но еще до того, в то время, когда я работал в "Стальконструкции", я начал реализовывать свои первые юношеские песни на эстраде. Одной из первых мною была записана "Плакала девчонка" — песня со слабым текстом, но ее почему-то очень полюбили дети и охотно ее поют.

Песни той поры носили чисто джазовый, увеселительный характер, типа "Мой веселый контрабас, мой пузатый контрабас". И не считал я это серьезным занятием, это только потом пришло понимание сложности, ответственности сочинения песен.

Где-то на курсе первом или втором подходит ко мне редактор нашей многотиражки "За индустриальные кадры" Гера Дробиз и говорит, что у него есть пленка с песнями одного московского парня по фамилии Окуджава. Я эту пленку прослушал, и песни на меня произвели большое впечатление. Причем не сколько мелодическая сторона, а именно текстовая. Но в то время я, наверно, не так хорошо был подготовлен к восприятию таких сложных и поэтических песен. Только года через 2-3 я понял все значение и прелесть Окуджавы. И он сыграл огромную роль в моих песнях.

А дальше пошли поэты: Жак Превер, Людвик Ашкенази, классики европейской поэзии. И только потом, уже после них я дошел до Пушкина. В смысле, что он просто воздействовал на всю мою дальнейшую деятельность в области песни.

А еще раньше, еще во время учебы в УПИ, я параллельно учился в художественном училище. И на смотре художественной самодеятельности я занял не то первое, не то второе место, и руководство Филармонии отправило меня на 1 послевоенный конкурс артистов эстрады. Там я встретился с Людмилой Зыкиной, Майей Кристалинской, Олегом Милявским и многими другими, ставшими в последующем известными.

Волновался я страшно, и поэтому в самый последний момент изменил программу, сделал ее более легкой. Эффекта она не произвела, и на третий тур я не попал. Получил только диплом участника 2-го тура.

Меня пригласили работать, внештатно, правда, в Свердловскую филармонию. Я участвовал в сборных концертах, это было интересно, но удовлетворения не приносило. И я с филармонией расстался. Но гитару не бросил.

Были у меня и сольные концерты. Сначала по отделению. Одно мое, другое, к примеру, Александра Петухова. Это тоже студент стройфака, параллельно учившийся в консерватории. Это был очень талантливый человек, но трагической судьбы. Он начал терять слух, глохнуть, и врачи ему запретили заниматься игрой на фортепьяно. Он бросил, но через 2 года не выдержал, и вернулся опять.

В том концерте я играл Гранадоса, Альбениса, Баха. Все — сложные вещи. Концерт был большой, о нем хорошо отзывались.

Потом был последний курс, защита диплома и пришлось оставить и художественное училище и филармонию.

Где-то в году 1966-67 к нам в город приехала "Юность", и наш свердловский поэт Владимир Дагуров познакомил меня с Борисом Вахнюком. Я выступал с ним в одном концерте, пел свои самые серьезные песни. После концерта подходит ко мне Борис Вахнюк и спрашивает: — "Что, у тебя все такие детские песни?" Я обиделся. А он заметил, что, дескать, я в хорошем смысле сказал "детские". В том смысле, как "Маленький принц". Обида сразу прошла. Он меня записал, и где-то через месяц была передача по "Юности", где звучали мои песни. В 1967 году я впервые выступал в Москве, в МГУ. Был заключительный концерт фестиваля самодеятельной песни. Я сидел рядом с Вахнюком и ничего не мог понять. Меня поразила московская публика: — такая изысканная и всезнающая. Если им песня не нравилась — они начинали свистеть и буквально прогоняли человека с эстрады. Если же песня нравилась — были такие овации, что было просто потрясающе. Зал был единодушен, но меня пугало другое: я видел, то, что нравится публике, у меня нет. "Боря, — говорю Вахнюку, — ну что делать? Меня же выгонят". "Да, — он мне отвечает, страшное дело".

Я должен был выступать во втором отделении, где пели лауреаты и гости фестиваля. Выступал последним. Выбрал для начала какую-то смешную и простую песню. А когда спел и получил огромные аплодисменты, то сознался, что сыграл на зал, что в общем-то песни у меня не такие. И спел "Очередь за счастьем", "Снежного человечка" и еще песен 4-5. Спел, и успех был колоссальным. Это было необыкновенно приятно. Москва все-таки.

А еще с этого фестиваля мне запомнился Луферов, тогда еще совсем мальчик, в очках, который пел о том, что "рассядутся сороки мажорным трезвучьем", и про какую-то раковину, в которой спрятано море. Очень красиво, непосредственно, музыкально.

В Свердловске меня ждала работа, тяжелая противнейшая работа по сочинению песен. И вместе с тем очень сладкая. В сочинительстве мне особенно нравится подбор к тексту мелодии. И вот этот момент, когда мелодия начинает подходить к тексту — изумительное состояние. Конечно, очень приятно, когда песню хорошо принимают и слушают. Так как я не профессионал, то материализация песен большого значения для меня не имеет, хотя иногда это очень важно.

Потом был 1968 год, для меня очень знаменательный. Я участвовал в Новосибирском фестивале песни. Здесь я познакомился с очень интересными людьми, с Юрой Кукиным я там встретился. Написал он мне текст своей песни "Вы пришлите в красивом конверте". Очень она мне тогда понравилась. Тогда. И подписался: "Саше Дольскому, так неожиданно возникшему, вследствие его явной талантливости — с завистью и уважением. Юрий Кукин". Очень было лестно и приятно.

После этого фестиваля у меня появился огромный косяк моих самых удачных песен, которые я до сих пор пою. Это "Беседа", "Некто в шляпе", "Человек, самый сильный в мире" и многие другие.

Важно не это, важна та ориентация, которую я избрал после фестиваля. С одной стороны он был благоприятен для меня, с другой — нет. До фестиваля я придавал огромное значение музыке, подбору аккомпанемента, старался сделать его красивым. А потом понял: аккомпанемент не должен забивать стихи. И этого правила я стараюсь сейчас придерживаться...

(Расшифровка записи интервью с Александром Дольским в Московском клубе самодеятельной песни.Май. 1974 г.)