Киньте в народ простой вопрос: "Вы пойдете на концерт Леонида Сергеева?" — и народ резко разделится на две группы — тех, кто да, непременно, круша двери, — и тех несчастных, которые бардовскую песню не чтут, классиков ее не знают и никогда не слыхали, сиротки, про Козлова с поехавшей крышей, про молодоженов из эпических свадебных полотен времен расползающегося социализма. И, что воистину печально, не ведают о вещах более сокровенных — о юности, мелькнувшей "серебристой малой рыбкой", о милом трамвайчике и о грустнейшем ожидании счастья за три архаические копейки...

Подобно Толстому, Аксакову и Ульянову-Ленину, Леонид Сергеев учился в свое время в Казанском университете и бардом не именовался. Но, услышав в свой час песни Юрия Кукина, заболел от нахлынувшей любви и сладостной тоски и начал лихорадочно осваивать гитару. Параллельно копал черепки и черепа (побочное увлечение историка археологией) и плавно увязал в художественной самодеятельности. Могло все это кончиться плохо, но поскольку отчисляли из заведения все больше гениев, а он был просто славный веселый человек, то закончить университет удалось. Сразу после этого темпераментный артистичный вчерашний студент ушел на трудные хлеба газетной журналистики, где приобрел умение работать быстро (за ненадобностью перешедшее потом в атавизм). Но работать весело не разучился: свидетельством тому (уже историческим) — огневые годы на поприще радио — и тележурналистики, телепередача, трижды закрываемая, но безумно любимая несознательным народом — "Веселые ребята", и он там — большой и значимый!

Сегодня историк-философ-бард Леонид Сергеев дерзновенно думает о своем участии в новом российском радио под руководством лучезарного умницы Андрея Кнышева. Радио при таком начальстве просто обязано стать умным и веселым, в противовес устаревшему и дрянному. Боюсь, слишком вольно по нынешним российским временам люди размечтались, чтоб это стало правдой — тьфу, не накаркать... Но песни — не мечты. Песни, которых со времени студенчества случилось у Сергеева более трехсот, остались с человеком — с ними он и прибыл в наши широты.

Незадолго до этого, с трех попыток одолев упрямое время, мы уютненько уселись по разные концы планеты — беседовать по телефону. Удобства Интернета решено было презреть: по нему отвечать на вопросы "вдумчивее и литературнее" (Л. А.Сергеев — сам!), но прочувствовать собеседника — это забудьте. А так, в наши тихие почти три часа дня и при московском наступлении полночи, пошла сплошная душевность и оживление наиновейшей истории...

— У Вас, Леонид Александрович, есть опыт пересечения государственной границы (анналы свидетельствуют: в золотом детстве, разобидевшись на домашних, человек собрал самое ценное, что имел, и двинул из военного городка в нашем Восточном Берлине в сторону Берлина вражеского, Западного. Был остановлен сестрой почти на подходе к заветной цели. — Б.Г.) — В годы мощной эмиграционной волны не было ли мысли, что и Вам пора?

— Гм-м... Ну, для начала меня-то никто никуда не приглашал...

— Ну да, нас всех в Америку приглашали просто-таки слезно, на коленях...

— Ага, сачком отлавливали! — (жизнерадостно смеется). — Думать-то, может, и думал. Но эмиграция — вещь серьезная, а человек я ленивый: пока соберешься с духом, телесами, вещами... А там спасительная мысль: сяду на пенек, съем пирожок! Вот и сижу, ем. На самом деле, если пятьдесят два года я прожил в стране, то мое нежелание ее покидать что-то означает, не только инерцию. В советское время, когда нельзя было податься вправо-влево, нормальные думающие люди начинали отыскивать возможности движения вверх-вниз. Кто-то на этом разбивался, кто-то проламывал стену и уходил. У каждого своя доля: кому быть бойцом, кому залегать на дно, пить водку и плакать о том, насколько лучше все могло бы устроиться... Я не из бойцов и не из плачущих. Длительные отъезды случались, но мысль, что вернешься домой, всегда грела.

— Мы ведь уезжали тоже каждый из дома, не с пустыря. Но ехали в первую очередь — и во вторую, и в третью — от страха за детей: извините, если звучит дежурно...

— Так, насчет детей, — жестковато, без смеха. — Дочери моей пятнадцать, и я верю, что какие бы персонажи, щедринские или гоголевские, ни правили Россией, она будет жить нормально. Вот верю в это! Людей сейчас разбросало: моя дом — моя крепость, и мира нет. Как говорил Мао-цзедун: "У каждого поколения должна быть своя маленькая война..." Отвечать за будущее всей страны, и даже за отдельно взятой Москвы и Московской области не берусь, трудно. Отвечаю за конкретного человека, которому я и жена показали в этой жизни много значимого. Надеюсь, в нашей дочери есть тот стерженек, который не позволит ей покорно падать и махать лапками, если держиморды начнут верховодить опять. Конечно, когда они на экране, я как нормальный человек плююсь, матерюсь. А вышел на балкон, перекурил, отдышался: господи, как хорошо! Я ведь даже на "Фабрику звезд" — идиотическую, намеренно оглупляющую молодежь — смотрю как средний обыватель. Хи-хи — и спать... Я однажды понял: когда кто-либо из близких болеет, страдает — это беда. Когда уходит — горе. Все остальное — обомнется.

— А что для вас Америка — езда в незнаемое?

— Не совсем. С братьями Мищуками я в Новом Свете уже концертировал, приезжал и с ансамблем "Песни века". Сольные гастроли — первые. Но что такое американская аудитория, мне кажется, я себе представляю. Если в России люди ищут своего автора, то в Америке они идут скорее на русскоязычное общение, и детей приводят с этой благородной целью: не дать им забыть язык и культуру.

— Вот тут вы, боюсь, ошибаетесь лет примерно на десять-двенадцать. Проблемы найти русскоязычного собрата в этой стране сейчас уже нет: и много нас, и укоренились достаточно.

— Ошибаться вполне могу — не могу похвастаться ежегодными гастролями в США. Послушать меня идут сознательно? Великое спасибо! На "Песнях века" эта массовая сознательность соотечественников очень грела. Проект уже торжественно закрылся — в Москве, в Театре эстрады, но люди не захотели расходиться: ездят вместе, концертируют. Знаю, что последний их приезд к вам — уже без меня — был феноменально успешным. На своих ли отдельных фаворитов шли зрители или в целом "на культуру" — разницы большой нет, важен результат. У меня сейчас начались проекты, что называется, сольного качества. — плюс вышел на работу в журнал "Фитиль", где отвечаю за игровые сценарии, правлю чужие — их больше, пишу свои — редко.

— И с братьями Мищуками больше не в контакте?

— Что вы, как можно! Это же байкало-амурское братство! Познакомились мы в Тынде. Тында, столица БАМа, помните, а? У меня в номере температура была ноль градусов, а у них — плюс двадцать. Приходил греться. До сих пор греюсь... Тогда, после холодных гастролей, были более ласковые — по Крыму. Поездили и решили, что расставаться не надо: я буду писать стихи, Вадим музыку, Валера — редактировать и облагораживать все созданное. Так все эти годы и облагораживаемся взаимно. Неделю назад дали мощный совместный концерт в Таллинне.

— Там еще остался народ, которому это нужно?

— Как раз на зал хватило.

— Название "Фитиль" звучит как символ бессмертия. Никакие перекройки не сломили ни сам тележурнал, ни его легендарного шефа... Для вас новая работа — это перемена к лучшему? Это, прошу прощения, действительно смешно?

— Ну, бывает и смешно... — со значением. — При том, что главный редактор девяностодвухлетний Сергей Михалков недоволен: считает, что как не умели снимать киножурнал, так и не умеют.

— А над чем в свете "Фитиля" разрешено потешаться сейчас?

— Надо всем, что этого заслуживает. Разрабатываем довольно мощный слой документальных сюжетов. Вот, к примеру, один: из состава Северного морского флота исчезли три ледокола. Через энное время выплыли: оказывается, частным образом кого-то катали. Потом братки стали звонить, угрожать, кое-кого из съемочной группы пришлось временно прятать от их гнева. Такое творим, извините за высокие слова.

— Но сотворению песен это не препятствует?

— Как-то не подумал: видимо, препятствует, если что-то вдруг перестали рождаться. Мысли же бродят, уходят в другую плоскость.

— А первой песне ничто не мешало родиться?

— О нет. Она была написана в 1970 году и посвящена — ну конечно, ей. Гитаре...

— Типа "Поговори же ты со мной...?"

— Хуже. Там было много "а-а", "о-о". Но розовые сопли первых проб не стали основополагающими.

— Чтобы не вопрошать по-некрасовски скорбно и торжественно, о чем были ваши последние перед затишьем песни, давайте назовем их "дай-бог-не-последними". Так о чем они?

— Диск "Красный мячик", который везу с собой к вам, — почти полностью лирический. Дело в том, что когда ты пишешь в 16-18 лет, то представляешь будущее, вешая себе же на уши лапшу. Будущее то — уже давно прошедшее: но что же, подобно Владимиру Вишневскому, "написал стихотворение — закрыл тему?" Тема больше, чем жизнь, появляется опыт, он обобщается. Хотя это не значит, что только сидишь и маниакально обобщаешь себя и свое. Недавно в одно из воскресений я вышел на сцену с гитарой в роли полуидиота Саныча, который лепит лабуду, клеймя все подряд — такая гавриилиада. Архетип... Есть на диске еще и "Песнь о Николаеве", которая изначально замышлялась как смешная. Там про то, как новорожденному было даровано две жизни, потому как и персоналу в роддоме, и ангелятам на небе выдали зарплату за год вперед. Реакция оказалась абсолютно непредсказуемой. Спел ее на Грушинке — люди стали подходить как-то настороженно: "Ты всегда писал так, что жить хотелось, а теперь — чернуха, суровая обреченка!" Герой действительно не знал, что "основой основ будет смертная мука..."

— Ой, спойте, пожалуйста! — вдруг загорелось мне. Автор чего-то застеснялся, пришлось почти настаивать: анекдотическому Рабиновичу можно намурлыкать Паваротти, а Сергееву Сергеева возбраняется? Ну, он, краснея в своей Москве от смущения, начитал текст — и я в своем Нью-Йорке руками всплеснула:

— Товарищи не понимают жизнеутверждающего начала этой оптимистической песни! Кстати, бранить бедную Грушинку стало привычным делом: и пошлая она, и коммерциализованная, и тусовочная... Такие пинки — своего рода хороший тон.

— Плохой! Я понимаю так: если человек выходит на поле в трусах "Адидас" — это не значит, что продался: он как пинал мяч, так и продолжает это делать. На Грушинке, даже изменившейся внешне, по-прежнему поют. Каждый может найти там что угодно: хочешь — водку, хочешь — дискатэку. А я захотел попеть лирику — пошел на Кольский бугорок. И все, что душа хотела, отыскалось: и внимательный слушатель на много часов, и тихий костерок. Вот скажите, многие ли сейчас помнят, что на Грушинский фестиваль на заре его существования сгоняли рабочих Тольяттинского завода — за лишний выходной? Многие ли это обсуждают?

То-то... Теперь народу тьма — опять худо. Нет, я не участник дискуссий про то, как раньше люди были лучше, трава зеленее, а деревья деревяннее. Я — автор песен.

— В одном из интервью, цитируя Арсения Тарковского, вы сказали, что русский человек если и пишет, то исключительно под давлением. Но как-то сложно поверить, что ваш классический "Трехколесный со звонком", или "Колоколенка", или тот же "Трамвайчик" написаны под прессом.

— Медлительность моя и необходимость подгонять себя — особая статья. Что до трамвайчика, то тут давление ни при чем, а простая вполне конкретная история имеет место. Первый куплет — точнее, первые четыре строчки — были написаны невероятное количество времени назад. Дальше песня не шла, а "ни дня без строчки" — не мой лозунг. Клочок бумажки, где был набросок, естественно, потерялся. Но казанский реальный трамвай номер девять из памяти не ушел. И вот через двадцать с лишним лет еду — далеко, долго, ухожу в себя. И только тогда песня получает завершение. Такие темпы.

— Как же вам, такому чудовищно ленивому, удалось недавно сделать целый моноспектакль "Весь из себя"?

— Ой, спектакль — это ужас! И классический случай давления на творческую личность. Несколько лет назад Юлий Черсанович Ким подошел ко мне и сказал: "Вы переросли концертную форму, Леня! Вам нужно делать более глубокие вещи, для театра!" — "Да, но я ленив и труслив!" Ким, видимо, подумал, что я кокетничаю. Встречаемся через год — он с тем же вопросом. Я пожал плечами, Ю.Ч. фыркнул. Через два дня мне звонит очень серьезный человек Олег Львович Кудряшов, профессор ГИТИСа. Назначил встречу, взял мои диски, написал либретто, сказал: "Давайте работать!" Ну, и начался этот кошмар. Два месяца я сидел таким маленьким-маленьким, слушающим, но не понимающим ничего вообще. Оказывается, что песни, написанные два десятилетия назад мною лично, я лично понимал совсем неправильно. Тот же "Трамвайчик" надо петь не пуская слезу, а скоморошничая, в клоунском наряде. И, как ни странно, потом дошло, что это правильно... Музыкальную часть обеспечивали Евгений Быков и Александр Прокопович. В театре Камбуровой люди сидели в полуметре от сцены, на которой я плакал, бегал, рисовал... Видел, как они опускали глаза — такая энергетика ходила по залу. Сейчас я спектакль не играю. Знаете, это все очень непросто: если есть у тебя школа, то влезаешь в роль, как в одежду, — а мне надо делать персонаж, каждый раз поедая самого себя.

— Может, вернете себе лавры летописца Пимена? Писать, как вы, со звериным серьезом о ничтожном — это ведь воплощение мудрости бородатого теоретика: человечество смеясь расстается со своим прошлым!

— Все эти "Кратчайшие курсы нашей истории" на шесть минут, "Свадьбы", "Песнь о Самсунге", "Пурга о Микробе" проходят по категории чистой пурги в мозгах, буквального съезжания крыши... Недаром пишутся эти бреды не по месту действия, а на отдыхе в Финляндии. Рыбачишь, грибы собираешь, впитываешь, воду, природу, становишься как чистый лист. И начинается...

— Ну, вот и поговорили в первом чтении. А то компьютер, компьютер... — ворчала я, не скрывая довольства.

— Да, он менее ощущабелен! — признал собеседник.

— Востребованность для душевного общения есть признак хорошего человека.

— Да, — важно подытожил Леонид Александрович, — нас мало осталось!

...А потом серебристая крупная рыба самолета в добрый час перенесла его и гитариста Евгения Быкова в Новый Свет. Восточное побережье оставило все дела и пошло на их концерты с истовостью той же рыбы, отправляющейся на нерест.

Какие лики (выражаясь новомодно, "визуальный ряд") делал на нью-йоркской сцене Сергеев, этот большущий во всех отношениях артист — описывать совершенно бессмысленно! Евгений Быков, в чертах которого нет начальственной сергеевской монументальности, а есть доброе смирение инока перед миром, светло улыбался и добавлял в диалоги кристалликов чистой соли, а в песни — тонких изысканных акварельных тонов, руководствуясь принципом мудрейших: "Не навреди!" Компьютер отказывается печатать слово "аккомпаниатор..."

Скромность! Сегодня его называют лучшей гитарой Москвы, ведущие исполнители почитают великой честью записываться с Быковым. Вот скажите, дорогие читатели, мог ли простой курганский паренек, выросший на окраине в сугубо деревенском доме с большим хозяйством и двумя буренками, помыслить, что он, круто минуя промежуточный институт машиностроения, получит два высших музыкальных образования (не завершенных, скорее начатых, но какая разница...), дойдет ломоносовским путем — в данном случае через добрый десяток областных филармоний, разоренных перестройкой — до Москвы и возьмет ее! Любители авторской песни, следящие за всеми ее ответвлениями, безусловно, слышали диски "Под диктовку дождя" и "Подари мне рассвет", где Евгений Быков аккомпанирует Анатолию Кирееву — славному российскому песеннику. Песни как таковые надо слушать великодушно, незанудно, политкорректно — но божество гармонии не скроешь...

Ныне Евгений Быков выступает в составе исполнительского трио "Брют" с Лидией Чебоксаровой и Дмитрием Земским: "Брют" — это особый, не любительский напиток, это тема для отдельного неспешного разговора. С Леонидом Сергеевым они познакомились на Ильменском фестивале авторской песни. Ночь проболтали у костерка, о сотрудничестве договорились лишь предварительно. После 2000-го года записали диск "Фарфоровая свадьба", куда вошли все пять сергеевских матримониальных полотен, исполненных ярко и разудало по ролям. Но это, как считает Евгений Николаевич, была ошибка: клоун и рубаха-парень Сергеев, яростно жующий цветы на рекламной заставке, в глубине души своей — робкий застенчивый лирик. А лирика требует музыки — настоящей, со старомодным ударением на втором слоге...

— С музыкой у бардов не все хорошо, — сокрушенно замечает Евгений Николаевич. — Говорю и действую вначале как Моцарт, потом как Сальери: сперва постигаю песню на эмоциональной уровне, по наитию — а далее все поверяю алгеброй: скажем, если нисходящий контрапункт увязан с гармонией — все хорошо.

Он торжественно пообещал не убивать зрителя разъяснением, что такое этот самый контрапункт...

На нью-йоркский концерт мы ходили большущей компанией. О, какая это была божественная алгебра...

Бэла Гершгорин (Нью-Йорк)