Ну я для начала, прямо сразу, как говорят, с места в карьер, спою песню, ну чтобы... как бы для знакомства. Потом немножко поговорим, и снова спою. Песня называется "Дайте собакам мяса". Это старинная моя песня. Я сегодня вообще в течение эт... этой беседы постараюсь песни разных-разных-разных лет. Этой песне, по-моему, ей лет двенадцать, что ли, или десять, я не очень помню.

Дайте собакам мяса,

Может, они подерутся,

Дайте похмельным кваса,

Авось, они перебьются.

Чтоб не жиреть воронам —

Ставьте побольше пугал,

А чтобы любить — влюбленным

Дайте укромный угол.

В землю бросайте зерна, —

Может, появятся всходы.

Ладно, я стану покорным,

Дайте же мне свободу.

Псам мясные ошметки

Дали, а псы не подрались.

Дали пьяницам водки,

А они отказались.

Люди ворон пугают,

А воронье не боится.

Пары соединяют,

А им бы разъединиться.

Лили на землю воду —

Нету колосьев-чудо.

Мне вчера дали свободу,

Что я с ней делать буду?

Так. Ну что же мне сказать? Я первый раз в Италии и, в общем, первый раз сталкиваюсь с тем, что вот делаю такую, правда, в дружеской очень атмосфере, передачу, беседу, что ли, для радио для итальянского. В Москве недавно совсем мы закончили работать с Войчичем, который является представителем телевидения итальянского а Москве. Они... мы вместе сделали картину про работу мою, про театр, театр на Таганке, в котором я работаю, как актер. Но они пытались, там, снимать и за кулисами, и какой— то быт театральный, пытались снять атмосферу работы дома, как человек пишет. Я им даже немножко спел дома. Сделали какие-то такие прогулки по улицам. И все это, вероятно, я не знаю, я не видел полностью окончательно монтаж, они все это оформят моими песнями. Они снимали и мои концерты, которые были у меня в Москве, снимали просто мои личные концерты на публике, и мои выступления в театре. Были на съемочной площадке. Короче говоря, они, вероятно, попытаются дать представление итальянскому зрителю о том, как, в общем, живет и работает, вот, человек, который не только занимается профессионально актерской деятельностью, но который еще пишет, сочиняет сам свои песни, слова и музыку, и сам поет на публике. Ну вот. Это будет. Это будет где-то осенью, будет передача, которая называется "Гуливер" здесь, в Италии. Ну а сейчас у нас совсем другая задача.

Когда мы делали ту передачу, я еще в Италии не был. Вернее, я был, но проездом для того, чтобы попасть на корабль, был только в Генуе. И я сейчас, в общем, первый раз попал в Рим. И, конечно, я предвижу вопросы, ка... какое впечатление на меня произвел Рим.

Ну, конечно, колоссальное. И если так продуманно и коротко сказать, что больше всего поражает — ну, во-первых, то, что это такой живой город при том, что это город-музей. И что он такой живой и... живучий. Так, просто из... изо всех пор, как говорится, брызгает, брызжет жизнь здесь, в этом городе. Всегда в течении дня, даже несмотря на жару, или несмотря даже на поздний час, всегда люди, которые очень много смеются, улыбаются и веселы. Это первое. Второе, конечно, поражает... даже не поражает, а очень приятно, та... открытость людей, такая открытость и, в общем, желание, чтобы ты им понравился. Вот так вот. С их стороны. В общем, а дальше уже очень немного нужно приложить усилий самому для того, чтобы это произошло. Значит, вот это вот такое... такая легкость контакта. Причем, я думаю, что это не просто легкость в плохом смысле слова, а легкая возможность начала контакта. Ну, мне кажется, что очень возможно дружить с людьми в Риме. Действительно, по настоящему дружить. Я имею в виду слово "дружба", как мы понимаем ее в России, как это... даже, может быть, в некоторых случаях больше, чем братство. Вот я думаю, что здесь это возможно, в Италии. Ну, короче говоря, мне очень понравилось... понравился и город, и люди. И я говорю это не кривя душой, говорю то, что чувствую. Даже в этом городе впервые, может быть, за границей мне захотелось работать, писать. Я обычно всегда просто, видимо, накапливаю впечатления, а пишу дома. Вот здесь вот несколько раз, несколько ночей был... была такая тяга что-то такое написать. Не... не обязательно о Риме, об Италии и итальянцах. Нет. Просто, видимо, так подступает вдохновение. То есть, хочется работать. Вот еще чем Италия мне очень нравится — что здесь атмосфера, которая тебя толкает на... на то, чтобы ты работал.

Ну, в общем, я не буду очень долго разговаривать, я сейчас еще хочу вам спеть песню, которая называется "Чужая колея". Это песня такая полушуточная, она сделана в ритме всех моих шуточных песен. Но как во всех этих вещах, в ней есть обязательно... во всех вот авторских вещах моих собственных, которые я написал, всегда есть какое-то второе дно, всегда есть серьез, несмотря на шуточную форму. Песня называется "Чужая колея".

Сам виноват, и слезы лью,

и охаю —

Попал в чужую колею

глубокую.

Я цели намечал свои

на выбор сам,

А вот теперь из колеи

не выбраться.

Крутые скользкие края

Имеет эта колея.

Я кляну проложивших ее,

Скоро лопнет терпенье мое,

И склоняю, как школьник плохой:

Колею, в колее, с колеей.

Но почему неймется мне? —

нахальный я,

Условья, в общем, в колее

нормальныя:

Никто не стукнет, не притрет —

не жалуйся,

Желаешь двигаться вперед —

пожалуйста.

Отказа нет в еде-питье

В уютной этой колее,

И я живо себя убедил:

Не один я в нее угодил.

Так держать — колесо в колесе —

И доеду туда, куда все.

Вот кто-то крикнул сам не свой:

— А ну, пусти!

И начал спорить с колеей

по глупости,

Он в споре сжег запас до дна

тепла души,

И полетели клапана

и вкладыши.

Но покорежил он края,

И шире стала колея.

Вдруг его обрывается след —

Чудака оттащили в кювет,

Чтоб не мог он нам, задним, мешать

По чужой колее проезжать.

Вот и ко мне пришла беда —

стартер заел,

Теперь уж это не езда,

а ерзанье.

И надо б выйти подтолкнуть,

но прыти нет —

Авось, подъедет кто-нибудь

и вытянет.

Напрасно жду подмоги я —

Чужая эта колея.

Расплеваться бы глиной и ржой

С колеей этой самой чужой,

Ведь тем, что я ее сам углубил,

Я у задних надежду убил.

Прошиб меня холодный пот

до косточки,

И я прошелся чуть вперед

по досточке.

Гляжу, размыли край ручьи

весенние,

Там выезд есть из колеи —

спасение.

Я грязью из-под шин плюю

В чужую эту колею.

Эй, вы, задние, делай, как я,

Это значит — не надо за мной.

Колея эта только моя —

Выбирайтесь своей колеей!

Выбирайтесь своей колеей!

Выбирайтесь своей колеей!

Вот. И вот одну песню, которую... которая такого же тоже... в иносказательной манере написана, но более, что ли, более резко, более ритмично. Я вообще мало довольно занимаюсь, когда вот пишу, мало занимаюсь окончательным, что ли, отбором и окончательным деланьем песни. Она выходит через, скажем, десять-пятнадцать выступлений. Я, например, никогда почти точно и окончательно не устанавливаю слова до самого конца. И почти никогда точно не устанавливаю музыку. Только ритм. Ритм — это безусловно, по самому началу, когда выбираешь размер стиха, прямо сразу с гитарой, с магнитофоном. Я делаю много-много-много разных вариантов, потом из прослушиваю. И который мне окажется ближе всего к тому, что мне кажется идеальным, что ли... к идеалу, я оставляю. А потом начинаю это петь вот в таком сыром виде на публике. Сначала своим друзьям, близким, потом, может быть, немножечко пошире какой-то круг, а потом на концертах. И через, там, десять-пятнадцать выступлений сама собой выходит, выкристаллизовывается полностью, окончательно песня. То есть, даже моя работа не кончается за письменным столом и с инструментом за магнитофоном. Она продолжается еще дольше и почти никогда не завершается. И в этом, я думаю, прелесть авторской песни, что она имеет... дает возможность и автору, ну вот мне, например, в данном случае, очень многое менять. Текст, музыку, ритмы в зависимости о... от аудитории и в зависимости от того, какие сегодня люди пришли. Ты это чувствуешь каким-то таким шестым чувством, даже не... не глазами, не носом, не ухом, а каким-то, может быть, даже подсознанием атмосферу в зале. И в зависимости от этого всегда по другому поешь песню. Вот. Вот в этом, мне кажется, особенность и отличие авторской песни от песни такой официальной, песни, которая... которую поют на сцене, которая делается несколькими людьми при поддержке большого оркестра. Мне кажется, что вот авторская песня очень живое в этом смысле, подвижное дело, допускающее импровизацию. Вот. Сейчас я хочу спеть песню, одну из самых-самых-самых последних моих вещей, называется она "Конец "Охоты на волков", или Охота с вертолетов".

Словно бритва рассвет полоснул по глазам,

Отворились курки, как волшебный Сезам,

Появились стрелки, на помине легки,

И взлетели стрекозы с протухшей реки,

И потеха пошла в две руки, в две руки.

Вы легли на живот и убрали клыки,

Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки,

Чуял волчие ямы подушками лап,

Тот, кого даже пуля догнать не могла б,

Тоже в страхе взопрел, и прилег, и ослаб.

Чтобы жизнь улыбалась волкам, не слыхал, —

Зря мы любим ее, однолюбы,

Вот у смерти красивый широкий оскал

И здоровые крепкие зубы.

Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу,

Об... Псам еще не намылены холки,

Но на татуированном кровью снегу

Наша роспись: "Мы больше не волки!"

Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав,

К небесам удивленные морды задрав.

Либо с неба похмелье на нас пролилось,

Либо света конец и в мозгах перекос,

Только били нас в рост из железных стрекоз.

Кровью вымокли мы под свинцовым дождем

И смирились, решив: все равно не уйдем.

Животами горячими плавили снег,

Эту бойню затеял не Бог — человек,

Улетающим — влет, убегающим — вбег.

Свора псов, ты со стаей моей не вяжись —

В равной сваре за нами удача.

Волки мы, хороша наша волчья жизнь,

Вы собаки, и смерть вам собачья.

Улыбнемся же волчьей ухмылкой врагу,

Чтобы в корне пресечь кривотолки,

Но на татуированном кровью снегу

Наша роспись: "Мы больше не волки!"

К лесу! Там хоть немногих из вас сберегу!

К лесу, волки! Труднее убить на бегу.

Уносите же ноги, спасайте щенков!

Я мечусь на глазах полупьяных стрелков

И скликаю заблудшие души волков.

Те, кто жив, затаились на том берегу.

Что могу я один?! — ничего не могу!

Отказали глаза, притупилось чутье.

Где вы, волки — былое лесное зверье?

Где же ты, желтоглазое племя мое?

Я живу, но теперь окружают меня

Звери, волчьих не знавшие кличей.

Это псы — отдаленная наша родня,

Мы их раньше считали добычей.

Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу,

Обнажаю гнилые осколки,

Но на татуированном кровью снегу

Тает роспись: "Мы больше не волки!"

Тает роспись: "Мы больше не волки!"

Меня спрашивают обычно всегда и... и здесь, и дома, спрашивают, сколько я написал всего песен. В общем, я, честно говоря, не считал, но думаю, что теперь около тысячи. Значит, из тех... из них я помню, думаю, может быть, штук триста, не больше. Окончательно. Остальные, конечно, все помню, но, может быть, буду путаться, если петь. Некоторые забыл совсем. Я думаю, они стерлись из памяти, потому что они того стоили. Значит, они не были, как говорится, до конца доделаны, либо не были хороши.

Я помню первые все свои вещи, потому что я ими начинал, они мне очень дороги. Мне иногда предъявляли претензии по поводу первых моих песен, что это, якобы, песни уличные, дворовые, стилизации под блатные песни. И я могу в ответ на это сказать только одно. Они мне необычайно помогли в поисках упрощенной формы, в манере, которую я теперь приобрел в своих песнях — манере разговорной, страшно простой, в манере доверительной. Это... Вообще, это манера, в которой вот, мне кажется, должна исполняться авторская песня, всегда в этой манере должно присутствовать доверие, доверие к людям, которые тебя слушают. И, вероятно, доверие это предполагает двухсторонний, что ли, контакт. Ну, что тебе интересно им рассказать про что... про... про то, что тебя волнует и беспокоит в жизни, а им необходимо это услышать, то есть, они хотят это услышать. И вот если вот есть это... эта интонация, такая доверительная, раскованная, свободная и непринужденная, тогда, мне кажется, получается контакт, который ставит авторскую песню, мне кажется, выше, чем песню такую, что ли, если можно сказать, официальную. Выше, именно вот... вот из-за того, что она разговорна, что это просто манера беседовать с людьми.

Значит, какая разница между песнями прежними и теперешними? Ну если говорить так, с точки зрения профессиональной, то, я думаю, особой разницы нет. Те были очень в простой написаны, в упрощенной форме, от первого лица всегда, от имени какого-то одного персонажа. Я всегда писал от имени разных людей, но всегда говорил "я", от первого лица. Не из-за того, что я все это прошел, через все это, как говорится, все испытал на своей шкуре, а наоборот, из-за того, что там есть восемьдесят процентов фантазии моей и, самое главное, мое собственное отношение к людям, к событиям, о которых я пою. И вообще о тех предметах, о которых разговариваю, — мое собственное мнение и суждение о них. Поэтому я имею право, думаю, говорить "я". Это просто такая манера петь от первого лица.

Ну еще потому, что, видимо, я актер и разное... в разное время играл разных людей, возможно, мне проще, чем другим певцам — профессионалам — петь от имени какого-то другого человека в его характере.

Значит, первые мои песни были написаны от имени — действительно вот, правы люди, которые когда-то мне предъявляли претензии — от имени ребят дворов, улиц, послевоенных вот таких вот компаний, которые собирались во дворах, в подворотнях, что ли. Очень много жизни было во дворах в московских в то время: и танцевали, и играли, там, в разные игры, но все это было во дворах. Вот. И вот эта вот, такая вот... Конечно, я думаю, что в этих песнях присутствует, безусловно, такая ну, что ли, если можно так выразиться — слово нехорошее, но точное — такая заблатненная интонация немножко. Но в них, безусловно, есть юмор и мое собственное к этому отношение, с улыбкой. Поэтому я их люблю очень, эти песни.

И еще в них одно было достоинство. Мне кажется, что в них была, как говорится, "одна, но пламенная страсть", только об одном там шла речь. Они были необычайно просты, и если это любовь — то это, значит, невероятная любовь и желание эту девушку получить сейчас же, никому ее не отдать, защищать до смерти, до драки, до поножовщины, до чего угодно. Если это поется человек... человеком, который сидит где-то в тюрьме или в лагере — то это желание выйти на свободу его. Его тоже "одна, но пламенная страсть" — желание, значит, на свободу и так далее. И, конечно, есть элемент бравады в этом, лихости какой-то, ну которая свойственна, в общем, всем молодым людям. Это дань молодым моим годам и дань прежним временам, послевоенным временам, которые все мы помним. Ну вот.

Вот, видимо... А теперь эти песни стали, безусловно, может быть, более... Ну, может быть, глубже, возможно, стали... стали меня волновать другие темы, другие проблемы. Стал, вероятно, человек взрослее, просто стал задумываться о судьбах и людей, и страны, и мира. Ну, в общем, ну как... вск все, в общем, люди, которые с возрастом начинаю больше думать. Конечно, они переменились, эти песни. В них появился второй план, всегда подтекст. Видимо, больше образов. Я стал общаться много с поэтами, стал больше знать и читать настоящей, прерасной поэзии. Видимо, это произвело на меня впечатление. И не в смысле подражания, я надеюсь, что я не подражаю, а просто появилось желание писать более... больше в художественных образах. Вот. Ну вот, я думаю, так, может быть, коряво, но все-таки я объяснил разницу между моими прежними и теперешними песнями. Ну а теперь для подтверждения своих слов я спою одну из прежних своих песен "Мать моя, давай рыдать!"

Все позади — и КПЗ, и суд,

И прокурор, и даже судьи с адвокатом, —

Теперь я жду, теперь я жду — куда, куда меня пошлют,

Куда пошлют меня работать за бесплатно.

Мать моя, давай рыдать,

Давай думать и гадать,

Куда, куда меня пошлют.

Мать моя, давай рыдать,

А мне ж ведь, в общем, наплевать,

Куда, куда меня пошлют.

До Воркуты идут посылки долго,

До Магадана несколько скорей,—

Но там ведь все, но там ведь все —

такие падлы, суки, волки, —

Мне передач не видеть как своих ушей.

Мать моя, давай рыдать,

Давай думать и гадать,

Куда, куда меня пошлют.

Мать моя, давай рыдать,

А мне ж ведь, в общем, наплевать,

Куда, куда меня пошлют.

И вот уж слышу я: за мной идут —

Открыли дверь и сонного подняли, —

И вот сейчас, вот прям сейчас меня кудай-то повезут,

А вот куда — опять, паскуды, не сказали.

Мать моя, давай рыдать,

Давай думать и гадать,

Куда, куда меня пошлют.

Мать моя, давай рыдать,

А мне ж ведь, в общем, наплевать,

Куда, куда меня пошлют.

И вот на месте мы — вокзал и брань, —

Но, слава Богу, хоть с махрой не остро.

И вот сказали нам, что нас

везут туда — в Тьмутаракань —

Кудай-то там, на Кольский полуостров.

Мать моя, давай рыдать,

Давай думать и гадать,

Куда, куда меня пошлют.

Мать моя, кончай рыдать,

Давай думать и гадать,

Когда меня обратно привезут.

Вот. И есть у меня не песни, вернее, как сказать... ну песни все-таки, но это... Нет, по... по задаче и задумке они не тянут на песню. Это мои впечатления о моих поездках, в которых я бываю довольно часто. Впечатления ну обо всем, на что упал взгляд вот в данный момент. Просто такие чистые зарисовки. Вот. Они чаще всего написаны в шуточной манере. Вот счас я спою песню шуточную, которая называется "Письмо к другу, или Зарисовка о Париже".

Ах, милый Ваня, я гуляю по Парижу

И то, что слышу, и то, что вижу

Пишу в блокнотик, впечатлениям вдогонку —

Когда состарюсь, издам книжонку

Про то, что, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня,

Мы с тобой в Париже

Нужны, как в бане пассатижи.

Все эмигранты тут второго поколенья —

От них сплошные недоразуменья.

Они все путают — и имя, и названья,

И ты бы, Ваня, у них был Ванья.

А в общем, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня,

Мы с тобой в Париже

Нужны, как в русской бане лыжи.

Я сам завел с француженкою шашни,

Мои друзья теперь и Пьер, и Жан.

Уже плевал я с Эйфелевой башни

На головы беспечных парижан.

Проникновенье наше по планете

Особенно заметно вдалеке —

В общественном парижском туалете

Есть надписи на русском языке.

А, в общем, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня,

Мы с тобой в Париже

Нужны, как в русской бане лыжи.

Это тоже одна из прежних песен, песня лирическая. Я вот как раз о таких песнях говорил, когда говорил о прежних старых своих вещах.

За меня невеста отрыдает честно,

За меня ребята отдадут долги,

За меня другие отпоют все песни,

И, быть может, выпьют за меня враги.

За меня другие отпоют все песни,

И, быть может, выпьют за меня враги.

Не дают мне больше интересных книжек,

И моя гитара — без струны.

И нельзя мне выше, и нельзя мне ниже,

И нельзя мне солнца, и нельзя луны.

Мне нельзя на волю — не имею права,

Можно лишь — от двери до стены.

Мне нельзя налево, мне нельзя направо —

Можно только неба кусок, можно только сны.

Сны про то, как выйду, как замок мой снимут,

Как мою гитару отдадут,

Кто меня там встретит, как меня обнимут

И какие песни мне споют?..

Кто меня там встретит, как меня обнимут

И какие песни мне споют?..

Ну вот, и тоже из старых вещей, песня, которая посвящена жене моей Марине. Это такая стилизация под нормальную, всем известную "Цыганочку".

То ли в избу и запеть,

Просто так, с морозу,

То ли взять да помереть

От туберкулезу.

А может, лучше вы... выстонать без слов,

Или под гитару,

Нет, лучше в сани рысаков

И уехать к "Яру"!

Вот напасть! — то не всласть,

То не в масть карту класть, —

То ли счастие украсть,

То ли просто упасть

В грязь...

Назло всем — насовсем

Со звездою в лапах,

Без реклам, без эмблем,

В пимах косолапых...

Эх, не догнал бы кто-нибудь,

Не почуял запах, —

От... Отдохнуть бы, продыхнуть

Со звездою в лапах!

Без нее, вне ее —

Ничего не мое,

Невеселое житье,

И былье — и то ее...

Е...

Из архива Сергея Демина