Один цикл и вечные темы искусства в поэзии Булата Окуджава

Так сложилось в творчестве Булата Окуджавы, что его "поверка души" была представлена читателям в самом начале 1986 г. В первом номере журнала "Юность" появилось десять его стихотворений, которые по единству их поэтической мысли, по общему эмоциональному настрою составили целостный цикл. И цикл особенный. Он написан вскоре после того, как в 1984 г. вышла книга поэзии Окуджавы, собравшая и самые ранние его произведения, и совсем недавние. Книга стала подведением итогов за все прошлые годы.

И вот десять новых стихотворений. И вновь подведение итогов. Да еще какое! Это не просто поэтическое размышление о смысле жизни. Это полное эмоций стремление осознать смысл бытия и творчества в тот момент, когда человек вдруг ощутил себя на самом краю, на самой опасной и хрупкой кромке, отделяющей жизнь от смерти. На зыбкой и трепещущей грани. Происходит "поверка души" как бы в тот трагический момент, когда человек умирает.

"И когда за грань покоя преступлю я налегке..."; "Видно надо, чтоб я помер..."; "Почему мы исчезаем, превращаясь в дым и пепел..." – все это звучит в стихотворениях цикла. На таком страшном рубеже – "над дымящейся свежею раной" – "призадуматься, право, пора. Призадуматься и присмотреться, поразмыслить, покуда живой...". И сделать для себя умозаключения о самом главном.

Необходимо отметить, что сама структура цикла (автор оставил его без названия) представляет собой единую художественную целостность, устремленную к творческому осмыслению важнейших, основных проблем жизни и искусства. Здесь перед нами одно из проявлений характерного для Окуджавы естественного, органичного поэтического понимания единства содержания и формы произведений. Смысловой центр цикла – стихотворение, состоящее всего из одной строфы. Это "только" четверостишие. Таким способом поэт выделяет его в общей архитектонике своего стройного лирического целого. Композиционно четверостишие расположено перед двумя последними стихотворениями, когда оно уже эмоционально подготовлено предшествующими ему поэтическими сопоставлениями вечности и ценности мгновений духовного взлета, исторических закономерностей всей эпохи и поисков своего собственного предназначения. Оно говорит о самом важном для поэта – о цели его творчества. Поэтому оно и становится кульминацией всего круга стихотворений и выступает как символ постоянного стремления приблизиться к вечно прекрасному, которое всегда остается выше того, что уже сделано и достигнуто человеком и человечеством. Сколько сделано руками удивительных красот! Но рукам пока далече до пронзительных высот, до божественной и вечной, и нетленной красоты, что соблазном нам сияет с недоступной высоты.

В момент, когда земное существование может вот-вот окончиться, особенно остро возникают размышления о том, что создано для приближения к "божественной и вечной" красоте. И о том, что можно сейчас – "покуда живой" – еще создать, чтобы "предстать перед Тобой мне не было б грешно".

Вечность предстает в стихах Окуджавы и как закономерное движение истории (эпоха сменяет эпоху), и как непреодолимое созидательное стремление человека к самому прекрасному, к "нетленной красоте". В мироощущении Булата Окуджавы это стремление к творчеству осознается как бесконечное. Оно никогда не иссякает: "Текут стихи на белый свет, и нету им замены, / и нет конца у той реки, пока есть белый свет".

Эпоха не всегда благосклонна к творчеству, но нельзя – в любых тяготах жизни – отступать от своего призвания, надо быть верным ему и честно идти по избранному пути: И пред ликом суровой эпохи, что по-своему тоже права, не выжуливать жалкие крохи, а творить, засучив рукава.

Творить! И хранить высокое достоинство человека, не отступающего от своего предназначения. Особая художественная убедительность достигается здесь повтором этого мотива – специально чуть-чуть видоизмененным: не только "не выжуливать", но и не "вымаливать жалкие крохи". Своеобразный прием видоизмененных повторов, свойственный поэтике Окуджавы, возникает уже в начальном стихотворении цикла. В нем идет целая цепь вариаций главного мотива:

Все глуше музыка души, все громче музыка атаки... Но ты об этом не спеши: не обмануться бы во мраке, что громче музыка атаки, что глуше музыка души.

В следующих строфах продолжаются частично модифицированные повторы, создающие структурно-содержательный стержень произведения – лейтмотив: "Чем громче музыка атак, тем слаще мед огней домашних"; "чем громче музыка печали, тем выше музыка любви" и др. И здесь речь тоже идет о верности высокой истине. Как бы ни были сложны перипетии жизни и переплетения эмоций (что и передается именно варьированием повторов), нельзя позволить себе ошибиться, нельзя спешить, надо все по-настоящему продумать, прочувствовать.

Поэтому-то и требуется полная самоотдача в творчестве: "За каждый вздох и каждый крик заплачено любовью... ". Зато, может быть, удастся хоть чуть-чуть прикоснуться к вечному: ведь "что из сердца вышло – быстро не сгорает".

Весь свой путь в поэзии Окуджава прошел с таким убеждением. Но в стихах "переломного" момента эта постоянная для него – и вечная для искусства – тема полного "сгорания" в творчестве звучит с предельной эмоциональной законченностью. И с очень личной, исходящей из самой сути его собственного понимания жизни и творчества, заостренностью. Ведь за словами о том, что стихи, которые "текут... рекою голубою", оплачены любовью, следует: "ее все меньше с каждым днем, и этого не жаль". Не жаль, что уходит любовь? За такое утверждение могут быть (и были!) упреки, нарекания поэту. Но со свойственной ему всегда искренностью Окуджава не боится признать, что его творческое горение связано не просто с душевными затратами, но и с утратами. По-видимому, невосполнимыми. Уже в его ранних стихах содержится как бы предвидение будущих упреков и ответ на них. "Главное – это сгорать и, сгорая, / не сокрушаться о том. / Может быть, кто и осудит сначала, / но не забудет потом! " ("Как научиться рисовать", 1964).

В "рубежном", неожиданно переломном цикле 1986 г. поэт хочет осмыслить всю свою собственную жизнь с начала и до конца. И опять перед нами очень личное осознание вечной темы искусства – стремление понять, "откуда есть пошла" его собственная поэзия. Именно в предчувствии гибели поэт обращается к истокам и корням:

Но когда за грань покоя преступлю я налегке, крикни что-нибудь такое на грузинском языке. Столь же крепки и властно захватывающи и другие истоки жизни и творчества. С детства идут и грузинские, и московские корни, поэтому "древние названья" московских улиц – "словно дедов имена". В них сливается и ощущение давней истории города как своей личной, родной, и собственная жизнь поэта: "Кто Пречистенки не холил, Божедомки не любил... а Тверская, а Тверская, сея праздник и тоску, от себя не отпуская, провожала сквозь Москву" ("Гомон площади Петровской... "). В стихах начала 1986 г., где выражены чувства, возникающие на грани жизни и смерти, постоянные мотивы всего творчества Окуджавы звучат по-особому: сконденсированно, остро и очень драматично.

Смерть тогда отступила, но ведь об этой отсрочке не было известно. А на краю гибели проверяется внутренним взором все, что прожито. Вечный вопрос искусства – жизнь и смерть – встает во всей его трагичности. Сама по себе мысль о краткости жизни, о том, что невозможно поэтому осуществить все, к чему тянется душа, – тоже один из постоянных мотивов поэта. ("Песенка короткая, как жизнь сама"; "Давайте жить во всем друг другу потакая, – тем более что жизнь короткая такая"; "Мгновенна нашей жизни повесть... ").

Но в цикле 1986 г. она звучит не печально-элегически, а превращается в редкий для Окуджавы взрыв протеста:

Почему мы исчезаем

так внезапно, так жестоко... даже слишком, может быть!

Потому, что притязаем,

докопавшись до истока, миру истину открыть.

Вот она в руках как будто,

можно, кажется, потрогать, свет ее слепит глаза...

В ту же самую минуту

некто нас берет под локоть и уводит в небеса.

Это так несправедливо,

горько и невероятно – невозможно осознать...

Позже, когда судьба дала милостивую отсрочку (может быть, потому книга 1993 г. и называется "Милости судьбы"), поэт снова возвращается к смиренно-грустному приятию неизбежного: "Доплетусь до финала и так"; "впрочем, помнит он всегда, что веревочка-то вьется", – говорит он с пониманием о чувствах своего собрата по перу ("Вот приходит Юлик Ким... ").

Но смирение наступит позже. А сейчас – протест ("так внезапно, так жестоко", "так несправедливо"...). Это не похоже на есенинское: "Успокойся, смертный, и не требуй / Правды той, что не нужна тебе... " – и далее: "На земле, мне близкой и любимой, / Эту жизнь за все благодарю" ("Жизнь – обман с чарующей тоскою... ", 1925).

Мировосприятие Окуджавы здесь больше напоминает взрывную интонацию молодой Марины Цветаевой, тонко и точно проанализированную З. Миркиной: "Эта над-мирная безобразная Вечность...

Я вечности не приемлю. Зачем меня погребли? Я так не хотела в землю С любимой моей земли! Так она писала в юности, когда называла себя атеисткой, когда не было еще живого Знания вечности. Никогда не принимала другого знания. Но уже давно Вечность прожгла ее насквозь. И вот она снова стоит на берегу смерти. И – снова не может принять ее". И лишь позже Цветаева придет к пониманию вечности как Всецелого: "В нем есть все... Ничего не стоит между ней и Богом... Тело не стена. Из него совсем не надо рваться вон, чтобы вместить Дух".

Трагичность интонации Булата Окуджавы в цикле стихов 1986 г. соотносится с напряженным драматизмом осознания конечности своей жизни в поэзии Иосифа Бродского. Так, в предсмертном его стихотворении "Август" читаем: "Загорелый подросток, выбежавший в переднюю, / у вас отбирает будущее, стоя в одних трусах".

У Окуджавы горькое чувство обреченности обострено осознанием того, что обрывается творческий поиск. Он обрывается "в ту же самую минуту", когда, кажется, уже приблизился поэт к истине, когда "свет ее слепит глаза". И у Бродского парадоксально сливается ощущение своих творческих возможностей, творческих сил с трагичностью ожидания физической гибели: "Знаю, что говорю, сбивая из букв когорту, / чтобы в каре веков вклинилась их свинья! / И мрамор сужает мою аорту". Так в стихотворении "Корнелию Долабелле" предстает у Бродского вечно существующий в искусстве (как, естественно, и в самой реальности) вопрос – "жизнь и смерть".

У обоих поэтов даже в этой краткой цитации заметна общность в художественном строе стихотворений: доминантой здесь является развернутое сравнение по контрасту. Однако четко выявляется и резкая несхожесть их поэтики. Оба развивают традиции классики, но разными путями. Вольно льющаяся от строки к строке мелодика Окуджавы отличается от несколько усложненной, насыщенной значимыми, несущими смысл, "внутристрофными" реминисценциями лирики Бродского. Тем важнее и интереснее провести их сопоставление на более глубоком уровне – уровне типологических схождений мировосприятия, мировидения.

На уровне типологии же (не взаимовлияний и не контактных связей) продолжим сопоставление поэтов XX в.

О Господи, как совершенны Дела Твои, – думал больной, – Постели, и люди, и стены, Ночь смерти и город ночной.

Это стихотворение Бориса Пастернака "В больнице" (1957). Так представлены поэтом чувства человека именно в тот момент, когда он вдруг "понял, что из переделки едва ли он выйдет живой". И именно в этот момент он "взглянул благодарно": "О Господи... Кончаясь в больничной постели, я чувствую рук Твоих жар... ". Ощущение надвигающейся смерти приносит озарение, больной осознает величие дара жизни: "Мне сладко при свете неярком, / Чуть падающем на кровать, / Себя и свой жребий подарком / Бесценным Твоим сознавать". Благодарность за бесценный жребий самой жизни, выпавшей на долю поэта, открывает общность в мироощущении разных художников.

Иосиф Бродский в стихотворении "Я входил вместо дикого зверя в клетку... " даже в момент, когда он "только с горем" "чувствует солидарность", при всей его тоске и (в отличие от Пастернака) постоянно возникающем ощущении обреченности, пишет: "но пока мне рот не забили глиной / из него раздаваться будет лишь благодарность". (Вспомним: у Сергея Есенина – "эту жизнь за все благодарю").

Родственные такому мироощущению переживания у Окуджавы возникают в "Милостях судьбы" (1993), в поэтических медитациях, вызванных путешествием по Турции, когда "сливаются нежданно лики Запада с Востоком... и умение, и страсть, и волшебство", когда ощущаются тончайшие невидимые связи "скорби о самом низком" и "мысли о высоком", когда осознается внутреннее взаимодействие всего со всем в единстве и гармонии мироздания. Сразу вслед за "Турецкой фантазией" идет в книге стихотворение "Ты, живущий вне наших сомнений и драм... ": Ты, кого за печали свои не корим и дороги к кому в бездорожье торим, и за то, что живем, и за то, что горим, и за все, что во имя Твое мы творим, Тешекюр эдерим! Тешекюр эдерим! Перевод с турецкого последних слов, ставших лейтмотивом стихотворения, дается здесь же Окуджавой: "Благодарствуй! "

Благодарствуй! За "себя и свой жребий" (Б. Пастернак), "и за то, что живем, и за то, что горим" (Б. Окуджава).

Знаменательно, что отсвет этого благоговейного отношения к самому дару жизни и таланта возникает и в финале того самого цикла Окуджавы, где прорвался горький протест в предвестии конца его жизни. В стихотворении о Москве поэт вспоминает: Сколько лет без меры длился этот славный карнавал: на Покровке я молился, на Мясницкой горевал.

И заключает: "словно вижу наяву, / что и сам я не в Безбожном, / а в Божественном живу". Этими словами заканчивается весь цикл.

Вся жизнь поэта (не только с ее радостями, но и с горестями), всплывающая в его воспоминаниях, здесь осознается как праздник – "славный карнавал". И даже переулок, который он раньше воспринимал неприязненно, теперь волшебно превращается из Безбожного в Божественный. Это чудесное преображение во всей полноте авторских эмоций может быть понято только в общем контексте жизни и творчества Окуджавы.

Когда поэт должен был переселиться в Безбожный переулок, он в 1982 г. написал стихи, наполненные тоской, душевной болью и горькой – такой естественной всегда у него – иронией.

Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант. В Безбожном переулке хиреет мой талант. Вокруг чужие лица, безвестные места. Хоть сауна напротив, да фауна не та.

(Арбатские напевы)

Эволюция эмоциональных оценок весьма значительна. Тогда – в 1982 г. – от переезда в Безбожный переулок хирел талант и облетала заледеневшая роза. В воспоминаниях же 1986 г., где внутренним взором просматривается вся жизнь, выражены совсем иные чувства, и даже этот переулок может предстать прекрасным и возвышенным, он окрашивается в сознании поэта в другие – контрастно противоположные прежним – тона.

Итак, в стихах, отделенных друг от друга несколькими годами, выражены по отношению к одному и тому же "объекту" совершенно разные эмоциональные оценки. Уловлено течение жизни и изменения в собственном самосознании в потоке вечного движения бытия, в протяжении времени. Но есть и еще одна особенность лирической образности Булата Окуджавы. Попробуем подробно всмотреться в ее своеобразие. Как мы видели, не только в произведениях разных лет, но и в одном цикле стихов нам открываются, казалось бы, несовместимые друг с другом состояния души: резкий протест против несправедливости жизни и совсем другое – благодатное безотчетное движение сердца, преобразующее реальность в многолетний "славный карнавал".

И в одном стихотворении, в соседних строках оказывается слияние разных, подчас противоположных эмоций: "чем громче музыка побед, тем горше каждая утрата". Такое сближение поставленных рядом "разнонаправленных" чувств и переживаний становится формообразующим фактором: накрепко сплетаются, спаиваются друг с другом победная музыка и щемящая горечь утрат, мелодия любви и мелодия печали. Они нерасчленимо, они создают – вместе – цельный образ, составляют содержательно-стилевое единство.

И здесь мы подходим к одному из главных принципов поэтики Окуджавы. У него разные психологические состояния не сталкиваются специально и не пребывают отдельно, а сосуществуют вместе, проявляются друг через друга. У них – взаимососуществование. Так в художественной системе Окуджавы представлена жизнь в ее сложнейшей целостности, в ее постоянной подвижности, в единстве слияния и перетекания друг в друга самых разных ее ипостасей, в их скрещиваниях, схождениях и расхождениях.

Это не просто осознание бытия в его сложности и противоречивости. Здесь перед нами постоянное стремление поэтически выразить ощущение его насыщенности, предельной наполненности, когда один миг, одно мгновение или несколько минут вдруг могут осветить по-новому всю жизнь и как бы вобрать ее в себя. Вобрать "словно судьба", как говорится в стихотворении "Старый романс" того же цикла 1986 г. В нем своеобразная поэтическая гипербола с предельной эмоциональностью открывает великую духовную ценность таких минут и мгновений для Окуджавы:

Когда б вы не спели тот старый романс, о чем бы я вспомнил в последний свой час, ни сердца, ни голоса вашего не представляя? Когда вы не спели тот старый романс, я умер бы, так и не зная о вас, лишь черные даты в тетради души проставляя. Мы ощущаем бесценность мгновения, его огромную значимость для всей жизни. Но это не тождественно знаменитому "Остановись, мгновенье!".

Потому что для Окуджавы столь же важно выразить еще и само изменение, сам переход одних чувств в другие, само их движение, сам процесс жизни души и сердца. В том же стихотворении читаем:

Но вот вы запели тот старый романс,

и пламень тревоги, как свечка, угас.

А надо ли было, чтоб сник этот пламень тревоги?

И вот вы запели тот старый романс,

но пламень тревоги, который угас,

опять разгорелся, как поздний костер у дороги...

Здесь передаются самые тонкие нюансы взаимодействия и переходов одних эмоций в другие. Эта особенность поэзии Булата Окуджавы видится еще яснее, если рассматривать ее в общем ассоциативно-чувственном контексте его творчества. Каждое мгновение жизни хочется ощутить полностью, прожить его во всю силу, но оно быстротечно, оно сменяется другим. И так же важно увидеть в этой постоянной изменчивости тончайшие взаимосвязи всего и вся, осознать бытие в его целостности. Ибо в душу человека входят и "шуршание клена, и молчанье гранита. / И птичка, поющая соло свое. / И трудно понять, где таится граница / меж болью моею и песней ее" ("Какая-то птичка, какой-то свисточек... ").

Предназначение человека – убежден Окуджава – осознать свое место не просто в житейском кругу, но в мироздании. А предназначение художника – вдохновенно выразить это единство с миром. Вот в чем смысл искусства. Не случайно в стихотворении "Как научиться рисовать" говорится: Перемешай эти краски, как страсти, в сердце своем, а потом перемешай эти краски и сердце с небом, землей, а потом...

Создавая такую прекрасную смесь, художник ведет поиски собственного, особенного "инструмента" для своего творчества. Он стремится найти "золотое зерно" "меж прожитым и меж грядущим", "меж вечным и быстротечным", "меж песней и судьбою", "меж болью моею и песней ее".

Во множестве стихотворений поэта, посвященных теме "художник и мир", открывается его поэтическая концепция, его восприятие искусства и тех, кто его создает.

Единство творческого духа – сердца – с землей и небом представляет жизнь в ее сложности и в ее целостности, в постоянном взаимодействии, взаимовлиянии, взаимопроникновении различных ее граней. Поэтому так часто встречается в поэзии Б. Окуджавы композиционный прием сближения разных, подчас противоположных эмоций – "улыбки и страданья, торжества и увяданья, колдовства и мастерства". В мировосприятии поэта все связывается вместе. "Две вечных подруги – любовь и разлука – не ходят одна без другой". "Тайна жизни, тайна сердца" может скрываться и в "белой книге ожиданий" и в "черной книге праздных дел". За черным ангелом возникает "идущий следом ангел белый". В книге "Чаепитие на Арбате" (вышедшей в 1998 г.) рядом со стихотворением об уходе последней надежды идут строчки: "сегодня утром уж в который раз я не проснулся – я родился снова" ("История, перечь ей – не перечь... ").

Жизнь в своем единстве вмещает все. Одно чувство, одно переживание, если оно захватывает человека полностью, может в этот миг ощущаться как равное всей его судьбе и как соотносимое со всем остальным миром.

Тебя не соблазнить ни платьями, ни снедью, заезжий музыкант играет на трубе! Что мир весь рядом с ней, с ее горячей медью?.. Судьба, судьбы, судьбе, судьбою, о судьбе...

(Заезжий музыкант целуется с трубою...)

Лирика отражает мгновенные эмоционально-смысловые переживания. Но и вся жизнь складывается из отдельных мгновений. Если они не проходят неприметно и не пропадают втуне, а проживаются со всей глубиной чувства и мысли – "проходят сквозь сердце мое", – то и поток жизни, состоящий из них, вовсе не оказывается серым и однотонным. Он воспринимается как многоцветный. Остальное – то, что проходит в пустой суете, – может остаться забытым. "Все сполна воздается по делам, грустным и счастливым, и забытым" ("Романс"). Поэзия Окуджавы пропитана желанием ощутить полноту, насыщенность жизни, ее особую "сочность", когда "соки" души постоянно перетекают один в другой, может быть, даже от полюса к полюсу. Если творческий дух уловит их суть и их движение то они благодатно орошат и оживят все пространство вокруг. Как в стихотворении "Музыка" (1962):

И каждый жест велик,

как расстоянье, и веточка умершая

жива, жива...... Вот сила музыки.

Вечная тема преображающей мир силы искусства снова у Окуджавы выражена своеобразной лирической гиперболой. Один жест может быть "велик, как расстоянье". В другом стихотворении равными оказываются "и жест единый, и судьба".

Постоянные поиски одухотворяющей, оживляющей все вокруг поэтической истины могут осветить новые дали, ранее бывшие невидимыми, могут давать вспышки прозрений, могут включать в себя и обманчивые иллюзии: "на почве страха и тоски рождаются в башке химеры". Освобождение от химер на пути творчества рождает новые образы и новые ассоциации. Все эти постоянные поиски и выражают в своих разнообразнейших вариациях единый творческий дух художника, стремящегося "закон разгадать мировой"...