Господи, как же щедра наша земля талантами! И как щедро она ими разбрасывается!..

В Доме актера (бывшем, до пожара) она, зритель, пробирается к своему месту в зале, маленькая, чуть сутулая, высоко подняв правое плечо, что есть признак "вещи в себе", наклонив голову немного вбок, хрупкий, застенчивый человек, бегун на длинную дистанцию (как назвала сама себя), антизвезда. Много лет она — лауреат Ленинского комсомола и уже заслуженная РСФСР, однако это ничего не значит, не только потому, что жизнь по-прежнему трудна, всякая, бытовая и артистическая, последняя еще больше, и не только потому, что расстояние до идеала, назовем это так, по-прежнему то же (приближения редки и мгновенны, а понимание своего места устойчиво трезво), но и потому, что звания на самом деле ничего не стоят, а стоят совсем другие вещи, о которых ниже.

Но я смотрю не изнутри. Я смотрю из публики. Из зала, когда она — на сцене. И думаю: если гений — это дар, труд, свой путь и высшая степень свободы, — ей-богу, она гений.

Она выходит на сцену Театра эстрады (концерт здесь) так же — с приподнятым правым плечом, скованная, немного нелепая, в первом отделении — в груботканом балахоне и грубых ботинках, во втором — в вечернем черно-белом костюме и туфельках на каблуках, и начинает сразу. Сразу преображаясь. И преображая нас. Двое встали и вышли — не туда попали, не на то, видно, шли. Зато остальные — ее публика. Принимающая и любящая горячо. Если не давно, то недавно. Если не недавно, то начало положено тут, на концерте, услышали и пошли за нею туда, куда позвала.

Груботканый балахон — ее. Он подходит ей, она подходит ему. Но и вечернее черно-белое — ее тоже. Артистка, циркачка, клоун. Художник. Явление культуры. Елена Камбурова. То, о чем второе отделение — "Монолог клоуна", "Песенка об актерах", "Балаган", — она. Но и о чем первое — "Где же наши кони", "Над полем Куликовым", "Баллада о смерти Ивана Грозного", "Юродивый", — тоже она. Судьба и характер художника слиты с характером и судьбой народа. Не то, что пропущено через себя,— а выражено, порождено внутренней природой, артистическим талантом и болью жизни, трудом познания и самопознания.

Она начинала как драматическая актриса (после циркового училища и ГИТИСа). Для нее необычайно важны тексты. Недаром буклет, почти не содержащий привычной для этого жанра информации, в избытке предоставляет информацию поэтическую.

Помимо "Поэзии и музыки, звучащих на концертах" (так озаглавлено) — просто стихотворные и прозаические фрагменты Окуджавы и Левитанского, Яна Кросса и Луи Арагона. Как объяснение. Как приглашение в дом. Образ начинается, вырастает из поэтического, словесного содержания, во всякой песне — свой. Продолжается, оформляется музыкально, стилем, интонацией, "написанный" голосом, как кистью. Кистью и краской. В "картину" включается самый тембр голоса. Она может петь дискантом или голосом оперной певицы, надтреснутым голосом старухи или смешного зверька, может петь высоко и низко, звонко и хрипло, светло и мрачно, с юмором и трагически, таинственно и распахнуто, остро, лукаво, сильно, холодно, задыхаясь, торжествуя, вдребезги разбивая сердце и сгорая в полете, она кричит, плачет, признается, томится, вопрошает, молится, знает, дает надежду, скорбит и утешает.

Тем, кто имеет счастье знать Камбурову годы, виден путь. Эта девочка, этот подросток, эта женщина с угловатыми движениями, из которых другая певица сделала бы себе "имидж", а Камбурова ничего не делала и не делает, какая есть, естественная, пластичная своей особой пластикой, она долго-долго шла... к себе? Но она нашла себя сразу. К нам? Но и мы, те, кто узнал и принял ее, сделали это сразу. Утверждала себя? Но она не из тех, кто гонится за самоутверждением. Тем не менее, все вместе, и еще многое другое, где главное — служение, составило путь. К освобождению, к обретению свободы. Такой полной и такой всемогущей. Камбурова видится мне сегодня мастером, который может все. Ее репертуар огромен. Это притом, что велико внутреннее самоограничение. Только то и только так, что есть ее мир, ее жизнь, ее "верую".

— Свобода?.. Спасибо. Это вы сказали мне главное. Во всяком случае, я на пороге ее обретения. Я помню первые статьи: скупой жест, как это верно... А не скупой, а зажатый. Меня не слушался мой голос, я работала на ужасающих аппаратурах и лишь через годы поняла, что голос должен проходить через хорошую технику, тогда обретается свобода. Это как лицо можно снять хорошей техникой, а можно плохой, и это будут два разных лица...

— Освобождение пришло внезапно? Как озарение?

— Нет, как выздоровление. Это был медленный процесс, и помогли зрители. Я считаю их своими партнерами. Я придумала себе идеального зрителя, но многие сделались еще выше. Долгие годы я попадала на ужасающую аудиторию, этих людей мне и по сей день безумно жалко. Условия жизни так сложились для них, и они сами ничего не сделали для того, чтобы узнать больше, чем дважды два четыре, не хотели знать. Помню хорошо один солдатский зал. Милые ребята... Но какой гогот, едва я объявляю название. "Я такое дерево" Таривердиева —гогот. "Мне хотелось бы" Таривердиева на стихи Поженяна — гогот. Если бы я хоть как женщина предоставила им зрелище, а то нет...

От соловьиной нежности пропетых ею историй, равно как и от волчьего отчаяния, порой перехватывает горло. Это — пики ее концерта. Таких пиков — не один. Но, может быть, высочайший — Высоцкий пик — о том, кто недопел, недобежал, недолюбил, вы знаете эту вещь. Высоцкий пел ее, как... как Высоцкий. Камбурова — как Камбурова. Иначе, совсем по-другому, наборматывая, шепча скороговоркой, сухо, зажимая себе глотку, чтобы не прорвалось рыдание, а оно, задавленное, все равно угадывается. Мы не ведали, не подозревали, что так можно (необходимо!) исполнять эту песню Высоцкого, оставленные Высоцким, оставившим нам эту песню о певце. Мера в безмерности — так можно определить знак Камбуровой на песне, знак открытия и утверждения.

— Как вы обретаете форму песни? Откуда вы знаете, где нужен этот горячий, почти злой шепот, где сдавленность, а где крик?

— За долгие годы одно точное ощущение: есть магия сцены. Не для вас, для меня. В жизни я гораздо примитивнее, менее сообразительна, менее эмоциональна, с какими-то шорами... но стоит выйти на сцену, что-то со мной происходит. .. Иногда я выхожу буквально с полуфабрикатом, то есть, по большому счету, и права-то не имею...

— Вы хотите сказать, что рождение происходит прямо на сцене?

— Конечно, песня выучена, слова уложены в мелодию. Но я совершенно не представляю, какая она будет в результате, как выпоется. Если бы у меня был режиссер, процесс был бы короче. Но зато здесь цементируется больше, я прислушиваюсь кожей... И всегда знаю, что не получается.

Мне кажется, при всей насущной весомости слова, Камбурова может быть понятна англичанину и французу, испанцу и немцу — ее музыкальность беспредельна, а выразительность совершенна.

Тем более странно, что её почти "не вывозят", не "делают" на ней валюту... Не хочу, не люблю побивать одно другим — считаю, пусть сосуществуют все, коли не насильники и не убийцы,— и все равно не могу понять, почему советский эфир так идиотически щедро распространяет словесно-музыкальное убожество, нищее смыслом и красотою, делая нищими и убогими нас, и отворачивается от того, что может нас обогатить! Деньги? Коммерция? Нижайший уровень тех, кто платит, заказывая музыку, и кто выполняет заказы? Заколдованный круг.

— Друзья говорят, а ты не будь в этом, пусть они там себе... Но это то же самое, что — пусть там загрязняются реки, а ты сиди у своего моря. До твоего моря дойдет та же самая река! Это все общая история. И лучше что-то делать, чем ничего не делать? Я чувствую себя маленьким отрядом, маленьким дивизионом, оказывающим сопротивление там, где сдаются... Я бросаю зерна в почву, усеянную другим... и они глохнут...

Она поет Блока, Мандельштама, Ахматову, Цветаеву, Ахмадулину, Самойлова, Окуджаву... Ее композиторы — Дашкевич, Гладков, Шварц и обязательно те, с кем она работает — Критская, Виницкий, Синкин. На ее концертах люди не отдыхают. Они работают. Они сотрудничают с артисткой. Эта работа по внутреннему, душевному усовершенствованию. Она нелегка. Зато как награда после трудной дороги такие вещи, как "Да осенит тишина" Дашкевича на слова Кима. Я не могу передать высокую, светящуюся музыку, я могу привести слова:

Жажда уставших коней

да утолится зерном.

Жажда сожженных полей

да утолится посевом.

Да осенит тишина

сердца, разоренные

страхом и гневом,

как осеняют березы

отеческий дом...

Слезы горячие наши

да одолеют броню.

Души незрячие наши

да сподобятся вечного

света.

Не погуби, пощади,

пожалей, возлюби человек

человека.

И простится тебе

на земле

и воздается в раю...

"Я бросаю зерна в почву... и они глохнут..." Да нет.

Глохнут не все.

"Божественная и несравненная Елена Антоновна! Ваш Реквием ровно год назад в этом же зале перевернул и переменил многое во мне, о чем не сказать... и ожил Собор..."

"Непреодолимая потребность что-то сделать для Вас..."

"Вы великая певица-актриса. Прочтите эту записку вслух. Пусть знают все".

Так что же стоит для Елены Камбуровой в этой жизни, о чем собиралась сказать ниже? А вот все то, о чем выше.

Я думаю, во Франции, скажем, она давно была бы национальной героиней, символом. У нас она -выдающийся художник, о чем знают десятки, сотни, тысячи — но не сотни тысяч, как тому следовало быть. Господи, как же щедра наша земля талантами! И как щедро она ими разбрасывается!..