В авторской песне у Хвостенко ровесников нет. В 36-м родился Юлий Ким, в 45-м – Луферов и Мирзаян. Между ними – никого. Кроме Хвостенко, у которого, впрочем, и компания не бардовская. И ровесники ему – Довлатов и Бродский. Поколение промежутка.

Случилось так, что молодость мне довелось провести в кругу художников. Мастерские, гулянки, павильон "Пчеловодство", кафе "Всем хорошо" и весь тогдашний комплект надежд, беззаботности и авантюризма.

В начале 80-х моим кругом стал мир авторской песни. Не КСП, конечно, не слеты, палатки и фестивали – а неширокий круг собственно авторов. В большинстве своем, кстати, нонконформистов и полускрытых (а то и открытых) диссидентов.

И вот что любопытно – в бардовской среде Алексея Хвостенко не знали. Е. Камбурова и В. Луферов напевали порой "Над небом голубым", этим известность Хвоста и ограничивалась.

Зато для художников он был своим. Пели и "Город золотой", и "Пускай работает рабочий", и "А вдали Великая стена", и многое, многое другое. Особенно в Питере.

И этому есть простое объяснение. Песенки Хвостенко – зеркало именно богемного, артистического сознания. Таких его черт, как легкомысленность, эстетизм, театральность существования, культурная просвещенность и своеобразная религиозность. Что серьезно для героя богемы? Наверное, только искусство.

А для авторской песни все же характерно некое дополнительное этическое напряжение. Ирония, приватная задушевность – но и какая-никакая гражданственность, и старинная ответственность. Вот и не расслышали друг друга.

Между прочим, разительно сходство некоторых песенных высказываний с монологами Венедикта Ерофеева. Положим рядом тексты:

"...На ложе любви и в залах заседаний, на толчках и за пюпитрами, после смерти и до зачатия – будьте прокляты..."

"Василий Розанов глазами эксцентрика". В. Ерофеев

Хор поет с Олимпа гневным топотом,

В перьях молнии и гром:

Перуном в Кремле горите, пропадайте пропадом

В красном тереме своем...

...Все, что вами понаблевано и выпито,

Вам хлебать – не расхлебать!

"Олимпийское проклятье". А. Хвостенко, А. Волохонский

"...Пускай вы изумруды, а мы наоборот. Вы пройдете, надо полагать, а мы пребудем. Изумруды канут на самое дно, а мы поплывем – в меру подлые, в меру вонючие, — мы поплывем..."

"Василий Розанов....". В. Ерофеев

Мы невинные младенцы –

Двенадцать тысяч дюжин душ,

Чистой истины владельцы –

Мы всегда мололи чушь.

А нас, а нас

Не тронут в этот час,

А нас, а нас

Сперва посадят в таз,

Потом слегка водою обольют –

Вот весь наш Страшный суд.

"Страшный суд". А. Хвостенко, А. Волохонский

Даже нельзя сказать, что это был стеб. Это характерное для художественной среды мироощущение: талант – уже добродетель. За обаяние и артистизм (плюс антикарьеризм) многое простится. А почему бы, кстати, и нет? Хотя, скорее всего, все-таки нет...

Похоже, что та – советская-антисоветская-постсоветская – богема кончилась. Сменился контекст, время уводит главных персонажей. Веничка, Рыжий, Енот, Хвост — школьные клички, позывные юности. "Яма", "Сайгон", "Кирпичи"...

Пускай работает рабочий

Иль не рабочий если хочет

Пускай работает кто хочет

А я работать не хочу

Хочу лежать с любимой рядом

Всегда вдвоем с любимой рядом

И день и ночь с любимой рядом

А на войну я не пойду... —

в этих обезоруживающе откровенных словах – формула наших былых общественных и личных взаимоотношений. Завещание артиста, если хотите.

Русский Париж – место тесное, все всех знают. В 90-х стали и мы бывать за бугром, стали и нам учинять небольшие выступления. У Хвоста в "Симпозионе" пели тот же Луферов, Боря Кинер, многие. Когда год назад на мой концерт пришли Оскар Рабин и Валентина Кропивницкая – это было почти "дежа вю", почти сцена из фильма. "Не прошло и тридцати лет, как..." Но была в этом и какая-то справедливость, симметричность сюжета.

А до "Симпозиона" я так и не дошел в тот раз, хотя друзья и звали.

Значит – не судьба.