Синтетическое по своей природе искусство авторской песни, рожденное культурой и общественным климатом срединных десятилетий ХХ в., меняя свой образный язык, формы бытования, отчасти и слушательскую аудиторию, взаимодействуя со смежными искусствами, включая популярную песню, сохраняет сегодня свою художественную самобытность и представлено поэтами-бардами разных поколений и творческих ориентаций.

Дебютное публичное выступление Олега Григорьевича Митяева (род. в 1956) со ставшей знаменитой песней "Как здорово" состоялось в 1979 г. на Ильменском фестивале бардовской песни. С конца 80 — начала 90-х гг. появляются первые публикации поэта-певца, альбомы и книги его песен. Критика активно откликалась на творчество Митяева, давая ему отдельные, подчас небезынтересные оценки, однако научного осмысления, соотнесения с традициями русской поэзии и авторской песни этот материал еще не получил.

Довольно скоро после появления произведений Митяева рецензенты заговорили о нем как о "новом Визборе"1, отмечая поистине визборовскую лирико-романтическую тональность его стихов и песен, что косвенно подкреплялось и фактами неоднократного исполнения Митяевым песен старшего барда. Также в прессе не раз указывалось на "промежуточное" положение его творчества между традиционной авторской песней и популярной музыкой. Подобная "пограничность" эстетического позиционирования поэта вызывала разноречивые оценки: от восприятия его в качестве "последовательного представителя традиционной авторской песни" до усмотрения в его произведениях "профанации" этого искусства. Наиболее точны, как представляется, критики, отметившие эстрадность, присущую в известной степени исполнительской манере, сценическому облику Митяева и чуждую непосредственно текстам его песен, лучшие из которых достойно вписываются в традицию "высокой" бардовской поэзии.

Генетически митяевское творчество восходит к лирико-романтической ветви авторской песни, представленной прежде всего именами Б.Окуджавы, Ю.Визбора, Н.Матвеевой и др. Это влияние ощутимо уже в начальной песне "Как здорово" (1979) — раннем образце романтической пейзажно-философской элегии. В подлинно лирическом, задушевном исполнении звучат столь характерные для бардов интонации негромкого доверительного разговора, теплого обращения к близкому собеседнику. Беспредельное пространство под "куполом неба", разнообразный мир личностных связей предстают здесь "одомашненными" в атмосфере общения в тесном и в то же время открытом для родственных по духу людей кругу: "Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!". "Ты", "мы", "кто-то очень близкий", "те, чьи имена, как раны, на сердце запеклись" — предстают в стихотворении как ценностные величины, субъекты лирического переживания: и коллективного, и индивидуального для каждого из персонажей. При достаточно традиционной романтической стилистике песни интересны, однако, нетривиальные поэтические находки, некоторые оригинальные метафорические сцепления далеких образных планов: "Струна осколком эха пронзит тугую высь"; "...купол неба, большой и звездно-снежный"...

Жанрово-стилевые истоки ранних произведений Митяева связаны с изначально фольклорными путевыми, походными песнями, которые переосмыслялись в бардовской поэзии, и в творчестве Визбора в частности2. В стихотворениях Митяева "Оттолкнется от перрона" (1982), "Фрагмент" (1983) в элегическом звучании песни-путешествия слышны ноты интимной, психологически насыщенной лирики. Невербальные детали личностного общения лирического "я" с близкой душой ("Только иногда глазами говорим по существу") получают таинственное соответствие путевым впечатлениям от внешнего мира, размыкающимся в бесконечность мироздания:

А вагон опять смущенно

Полустанок оттолкнет,

И под свет звезды зеленой

В темной сини поплывет.

Для образного ряда "путевых" песен Митяева ("Весенний призыв", "Таганай", "За Полярным кругом" и др.) характерны, с одной стороны, вполне традиционные приметы "визборовской" ауры "недопетых песен у костра", "походной юности", северных краев — с их и романтикой, и памятью о суровых исторических испытаниях; узнаваемые атрибуты жизни лирического "я": "штормовка", "рюкзак", "поезд", "станции" и т.п. С другой стороны, здесь проявилась и оригинальность творческой манеры Митяева: в импрессионистской поэтике полутонов, из которых складываются контуры психологической "мининовеллы"; в приближенности "обжитого" лирическим чувством мирового пространства к переживаниям персонажей ("А к стеклу прильнули звезды"), в усложненных образных сцеплениях, которые рождаются через восприятие мира в движении: "И скользят артерии рябин по холоду // Сквозь немую ярмарку сорвавшейся листвы...". Хронотоп пути, движения, передаваемый, например, в стихотворении "Фрагмент" ритмическими чередованиями, обретает у Митяева и философский смысл, все чаще ассоциируясь с изгибами индивидуальной судьбы.

Сохраняя хронотопические ориентиры пути, далеких и непознанных пространств, пейзажно-путевые элегии Митяева постепенно обогащаются жанровыми признаками элегии философской. Это ощутимо в реквиеме "Воскресение" (1997), посвященном памяти Визбора и соединяющем в процессе авторского исполнения задумчиво-элегическую тональность с элементами речитатива. Лирический портрет любимого барда, со "спокойной вязью его слов", предстает здесь и в ракурсе житейских "сюжетов" ("Сколько раз через этот вокзал // Он опять к суете возвращался"), и в мерцающей перспективе таинственного посмертного пути:

И, прощаясь, он двери толкнет,

Разомлевший от пара и водки,

И пойдет потихонечку к лодке,

И домой между звезд поплывет...

По верному замечанию Ю.Кукина, в песенно-поэтическом творчестве Митяева создан собирательный образ современника — человека "талантливого, лиричного, ироничного и, главное, думающего". В философских элегиях Митяева конца 80-х и 90-2000-х гг. ("Живут такие люди", "Светлое прошлое", "Дорога", "Остров", "Неутешительные выводы", "Огоньки" и др.) элементы путевой зарисовки обретают драматичные ноты, достигают уровня образной онтологии жизненного пути и насыщаются подчас, как, например, в стихотворении "Дорога" (1993), мифопоэтическими ассоциациями:

Только дату на борту грузовика

Я сквозь изморозь никак не разберу.

То ли год, когда вернусь издалека,

То ли месяц тот, что встречей наградит,

То ли день, когда глубокая река

Бесконечную дорогу преградит.

Элементы условно-поэтической образности ("пароходик отходит в светлое прошлое... туда, где нас по-прежнему помнят...") соединяются со стремлением лирического "я" в простых житейских впечатлениях ощутить бесконечность мира, манящую присутствием внутренне близких людей ("Живут такие люди в далеких городах, // Что я по ним скучаю, как по дому"), чтобы с ними "сверить наши истины до точек". Образный ряд строится здесь на взаимопроникновении вещественного и метафизического ("сломалась в будильнике времени хрупкая ось"), обыденные явления предметного мира предстают одушевленными спутниками героя:

Нас кухня пустит на постой,

Уставших от безверий,

Согреет клеткою грудной

Настенной батареи...

А в песне "Неутешительные выводы" (1998) простота грустно-ироничных разговорных интонаций ("Неутешительные выводы // Приходят в голову по осени...") таит за собой углубленную лирическую медитацию, выраженную протяжным ритмом исполнения и открывающую в молчаливом природном космосе — непостижимом и в то же время обжитом и знакомом, как "первый лед на нашем озере", — сопряженность с душевными тревогами:

Не мучительная, не запойная,

А спокойная зимняя ночь.

Бьется птица в груди беспокойная

И ничем мне не может помочь...

Одним из примечательных жанровых образований стали у Митяева и поэтические портреты городов; различные по степени детализации и внутренней организации городские зарисовки — жанр, получивший оригинальную разработку еще в песенной поэзии Б.Окуджавы3.

В ранней "Рассветной прелюдии" (1981) штрихи городской зарисовки сочетаются с элегическими мотивами и входят в изображение тихой, печальной природы ("И город просыпается, // Но кажется, что спит"), пробуждающей в лирическом "я" смутные внутренние мелодии и творческие интуиции: "И в ветках нот запутаюсь, // Шурша листвой опавшею...". Как это нередко было в городских "песенках" Окуджавы, город предстает в митяевских песнях в своей одушевленной ипостаси, как хранитель исторической памяти и вместилище многих человеческих судеб. Так, в песне "Старые улицы" (1986) запечатлена телесная органика городского мира — с его улицами, "припоминающими" прошлое, "как девичьи свои фамилии", бревенчатыми стенами домов, у которых, "словно в морщинах у старика — // В трещинах грусть и память...". Духовно-эмоциональный мир городских улиц вбирает в себя и отголоски исторических катаклизмов, и тревоги современности: "Как по их спинам шли трактора, // Как грохотали танки...". В своей потаенной музыкальной гармонии город становится и действующим лицом в интимных переживаниях лирического "мы":

Как в парусиновых туфельках джаз,

Помнят, мы танцевали.

Как провожали улицы нас

И как подолгу ждали...

Сопряжение "телесной" конкретики и исторической масштабности городской зарисовки достигается и в стихотворении "Санкт-Петербург" (1995), которое своими мотивами перекликается с разноплановым "петербургским текстом", созданным в бардовской поэзии4. В панорамных картинах и частных приметах городского быта и бытия — от "шпиля высокого", что "блестит сквозь года", до "разбитых ладоней плотин" — вырисовывается исторически емкий и одновременно глубоко личностный образ обремененной нелегким вековым опытом души города: "Он к себе суров и к жителям своим, // Он не злой, но так уставший от мессий...". Модальность обращения к персонажу-собеседнику, повороты судьбы которого обусловлены драматичными взаимоотношениями с Петербургом ("И однажды этот город ты предашь // И в другой далекий город убежишь"), расширяет изобразительную сферу, привнося в образ думающего и чувствующего города оттенок пронзительного лиризма: "И, конечно же, он примет и простит, // И ты больше не уедешь никуда".

Своеобразную лирическую "дилогию" составляют стихотворения, обращенные к родному для их автора Челябинску ("Ни на что мне этот город не сменять...", 1985, "Город Челябинск", 1989). Пронизанное детскими ассоциациями одушевленное городское пространство предстает в песнях Митяева в импрессионистской цветовой гамме: "И окрасятся дома смущенно-розовым", "синим смогом одетый", "аляпист, прочих родней планет...", "в желтых огнях Челябинск", — что соединяется с присутствием и точных топонимических реалий, и буднично-прозаических подробностей ("челябинские лужи", "пропахший сталью воздух"). Участный лиризм в создании образа Челябинска, который "дремлет, как старый дед" и подобен "родственнику и чудаку", позволил поэту воспринять город как инвариант домашнего, личностно освоенного хронотопа ("По челябинским по лужам босиком // Я пройду, как по своей огромной комнате") и в то же время в качестве спутника в мечтах о неведомом, о "дальних далях". Это придает городской зарисовке элементы философской элегии, раскрывающей таинственную и индивидуальную для каждого "диалектику" между домашней устойчивостью и непознанной мировой бесконечностью:

Тонут домики в хляби,

Снова город Челябинск —

Мой родственник и чудак.

Синим смогом одетый...

[...]

Где-то же теплый климат

Без затяжной зимы.

Разве бы не смогли мы

Жить там? — Так что же мы,

Как катера из меди,

Портимся на мели...

Слушай, давай уедем

К морю на край земли...

В песне "Крепитесь, люди! Скоро лето!" (1997) чудесное проступает в любовно обрисованных привычных реалиях столичной жизни, где "разводы метрополитена" подобны "большой разноцветной руке". Примечательно, что в центральной, повторяющейся в качестве рефрена строфе город предстает как текст, дискурс5 глубоко доверительного общения, послание, обращенное к собирательному, но непременно внутренне близкому адресату, который является частью городской общности:

И, конечно, еще прочитаю

Эту надпись в сиреневой мгле,

Что так любезно была прогрета

На замороженном троллейбусном стекле:

"Крепитесь, люди! Скоро лето!"—

И мне в который раз покажется теплей...

Диалогическая причастность лирического героя этому адресованному и ему тексту-посланию открывает в стихотворении внутреннее, сокрытое от поверхностного взгляда, человеческое измерение городского пейзажа: "И душа, словно льдина, отчалит // В дрейф по старым дворам и по кухням...". А в песне "С добрым утром, любимая!" (1993) смысловой центр дорогого поэту жизненного пространства малого "городка периферийного", где "отдает весна бензином", также образует текст-послание, который заключает в себе бытийно значимую коммуникацию любящих сердец:

"С добрым утром, любимая!" —

Крупными буквами.

"С добрым утром, любимая!" —

Не жалея белил.

И лежит нелюдимая

Надпись, огни маня,

И с луны различимая,

И с окрестных светил...

Весьма тонкой подчас оказывается у Митяева жанровая грань между городской зарисовкой и лирической, творческой исповедью героя, как, например, в песне "Авиатор" (1991). Романтический образ полета "над притихшею летней Москвой", "над Таганкой-вдовой" одухотворяет привычные будничные детали города ("стая высохших пеленок"), прочувствованного как средоточие жизни близкой души — лирического "ты". Эта непривычная оптика обозрения города с высоты, над временем и пространством становится метафорой творческого вдохновения героя, переплавляющего картину мира и сферу интимных переживаний властью воображения:

И вот так, бесконечно давно,

Я кружусь и кружусь над Москвой.

Я как будто снимаю кино

Про случайную встречу с тобой...

В отзывах на творчество Митяева было справедливо отмечено возрастающее тяготение поэта к новеллистичной организации лирического сюжета и связанное с этим повышение удельного веса психологической детализации.

Контуры психологической "новеллы", передающие драматизм сокровенных, невысказанных отношений "я" и "ты", проступают в песне "Сон" (1983). Тревожное лирическое переживание скрытой любовной драмы "невстречи" передано дискретным сюжетным рисунком, где "пропущен" центральный эпизод общения героев; поэтикой полутонов, элементами путевого хронотопа ("на вокзал, на первый поезд"), а также чередой пейзажных образов: "А восход не потушить — // Горизонт уже распорот. // В эту ночь огромный город // Вьюга весь запорошит...".

Новеллистическая структура митяевской песни может проявляется и в форме имплицитного диалога с близким человеком, как в песне "Давай с тобой поговорим" (1987), где в самом лирическом монологе ощутимо присутствие личностной экзистенции "ты", "другого" и косвенно передается его голос.

Напряженную сюжетную динамику обретает нередко и любовная лирика поэта-певца. Так, в "Самой любимой песне" (1987), звучащей в авторском исполнении как протяжная лирическая песня, проникновенная любовная исповедь героя развертывается благодаря фольклорному в своей основе параллелизму с подвижными стихиями природного бытия, несущими таинственные предвестья судьбы. Подобный параллелизм, запечатленный автором в неординарных образных сцеплениях предметного и метафизического, привносит в частное любовное переживание универсальный смысл:

А той ночью я бродил по пустому городу,

Собирая паузы да осколки дня,

А ветра до петухов все играли с вороном

Да случайно с листьями принесли тебя...

Прием сюжетного "умолчания" о событийных подробностях любовной драмы применен и в песне "Лето — это маленькая жизнь" (1995), где интимные переживания лирического "я" косвенно отражены в россыпи психологических деталей, параллелях с меняющимися состояниями природы.

В новеллистичных песенных зарисовках Митяева возникает и разноплановый персонажный мир, мозаика пестрых характеров и напряженная "драматургия" человеческих судеб. Яркий пример психологической новеллы такого рода — известная песня "Соседка" (1986), звучащая в исполнении как неспешное бытовое повествование, которое оборачивается, однако, обобщением о повторяющихся закономерностях судьбы. Внимание к неустроенности личной, семейной жизни героини, переживаемой ею драме одиночества, к болезненным "неполадкам в душе" (М.Ковтунова) заостряется посредством точных бытовых, предстающих каждый раз в новом эмоциональном освещении, деталей-лейтмотивов: "Сквер листву меняет, // Дочка подрастает... // И пустяк, что не наточены ножи...". Пунктир повествования о перипетиях ее жизни, сопровождаясь "драматургичными" ремарками ("дочка спит, торшер горит", "где-то капает вода, плащ в углу висит"), проникнут и горькой иронией, и одновременно мягким, неосуждающим авторским сочувствием, душевной теплотой. Введение в образный мир песни фонового городского пространства ("зеленая звезда позднего такси"), смена лирического субъекта в финальной части наполняет рассказ об одной несложившейся судьбе тревогой за духовный мир современника, неустойчивость личностных, семейных привязанностей, порожденную влиянием "века казенного":

Правит нами век казенный,

И не их это вина —

Некого винить...

[...]

Фонарю приснились ливни —

Вот теперь он и не спит,

Все скрипит: пора, пора...

В песенной "новелле" "Вечная история" (1995) сюжетные перипетии, конфликтные узлы в личных судьбах персонажей — "актрисы" и "простого полярника" — раскрываются во взаимопроникновении окрашенных легким юмором интонаций устного, импровизированного рассказывания ("Итак, он спал на льдинах...", "А дальше все по кругу...") и внутреннего драматизма непрочности человеческих общностей, который ощущается в повседневной динамике житейских обстоятельств:

А дальше все по кругу:

Развод в суде районном

И неотложка маме,

И поиски жилья.

Потом опять на время

Покой в быту законном,

Гуляния с собакой

И крепкая семья...

Логика жанровой динамики песенных "новелл" Митяева связана с "романным" расширением охвата в них судеб лирического "я" и других персонажей. В ряде подобных "песен-судеб" дух времени ощущается в призме семейной темы. В стихотворении "Мой отец" (1986) в зеркале участно воссозданной личной, внутренне драматичной жизни героя отразились противоречивые знамения эпохи и повороты истории: и "тридцать лет профсоюзных собраний", "люди будущего — на фронтонах ДК...", и "задумчивый стих Окуджавы". Ощущение героем-повествователем себя как наследника нелегкого опыта уходящего поколения насыщает эмоциональный фон стихотворения пронзительным лиризмом и нотами философической грусти:

Жизнь и боль — вот и все, что имею,

Да от мыслей неверных лечусь.

А вот правды сказать не умею,

Но, даст Бог, я еще научусь.

На лирическую тему детства и материнства спроецирована и песня-судьба "Мама" (1996), где в проникновенном образе матери, "одной в осеннем городе", деталях заветного для героя жизненного пространства ("город расположен далеко", "в подъезде ржавая пружина") явлена диалектика не умирающих в своей свежести детских воспоминаний и невозвратных потерь на жизненном пути: "И как же мы бессильны пирожками с вишней // Возвратить ту радость детства своего...". А в "Песне для старшей дочери" (1983) романное обозрение жизни героини, ее женской участи в форме прямого обращения к ней раскрывается в масштабе предстоящей, интуитивно предугадываемой судьбы, этапы и повороты которой ассоциируются в каждой новой строфе с ритмами природных циклов ("забредет васильковый рассвет", "будут падать на крышу снега и пурга колыбельную петь"). Этот параллелизм в сочетании с сюжетными штрихами, раздвигающими рамки картины человеческих судеб в финальных строках, — придают песне философское звучание и характер лирико-романтического открытия бесконечности бытия:

Будешь ждать, будешь долго в окошко смотреть,

И уже не уснуть до утра.

А над лесом немым будет спутник лететь,

Будет кто-то сидеть у костра.

Романные песни-судьбы Митяева порой характеризуются условностью персонажного мира: это могут быть таинственный "кто-то", "мой друг", "он" и "она", как в песнях "Тоска" (1996), "Когда проходят дни запоя..." (1996). Во внешне заурядных и привычных коллизиях в жизни героев, в их извечной у Митяева смутной романтической устремленности от "пейзажей пасмурного дня" к далеким "знакомым городам", "где жизнь по-прежнему течет, // Где был он так любим и молод", в психологически емких предметных деталях — от "гулко" звенящего телефона до скрипа качелей во дворе, подобных "на зиму оставшейся птице", — прорисовывается подавляемый грузом повседневности и несбывшихся упований, но не утративший до конца высоких порывов душевный мир современника.

Персонажи иных "романных" митяевских песен обрисованы с большей социально-психологической конкретизацией. Это, к примеру, "маленький человек" нового времени в песне "Почтовый чиновник" (1992). Дискретные сюжетные звенья запечатлели жизнь героя, кульминацией которой стало прочтение чужого письма, внезапно открывшего в унылой сумрачной повседневности "чиновника смирного", кому "так немного осталось от жизни", новое, небудничное измерение: "Но вдруг ему вздумалось, что далеко, // В неведомом городе N, его ожидают...". Финальное умолчание о подробностях дальнейшего пути покинувшего свой дом героя передает неисповедимость внешне ординарной судьбы, привносит в реалистически конкретное изображение социальных обстоятельств таинственно-романтический колорит.

Утонченный психологический анализ осуществлен и в известной песне "Француженка" (1990). Уже в самом названии образ героини — "такой же москвички, как была" — рисуется в грустно-ироническом и одновременно сочувственном свете. В отрывистых новеллистичных зарисовках эпизодов жизни в "семнадцатом квартале" проступает драматизм ее глубинного душевного несовпадения с чуждыми ритмами парижской жизни и природы: "Каштаны негры продают // У площади Конкорд, // Бредет сквозь лампочек салют // Бесснежный Новый год". Внутренний мир и судьба героини раскрываются ступенчато: от характеристики извне ("тем, кто встретится ей улочкой узкою, не догадаться..."), через косвенную детализацию ("в квартире кавардак... что-то и в душе наверняка не так") — к погружению в мир ее грез и воспоминаний ("пригрезится Москва белым-бела") героини, образующих своего рода потаенный "сюжет" этого стилистически незатейливого, но эмоционально многомерного песенного "романа" о судьбе:

И, вспоминая сон про дворики арбатские,

Она, как в реку, погружается в дела.

И несмотря на настроение дурацкое,

Она такая же москвичка, как была...

В качестве особого жанрового образования выступают в песенной поэзии Митяева исторические зарисовки, обращенные к переломным эпохам национального прошлого, трагическим поворотам ХХ века и имеющие местами остро публицистическое звучание.

В ранней "Провинциальной истории" (1985) сюжетные штрихи событий усобицы Гражданской войны выведены на фоне гротескного образа потрясенного мира ("Окна смотрят растерянно — // Снова воля расстреляна"), частью которого оказывается и лирическое "я": "И найдут — вижу как во сне — // Утром здесь лишь мое пенсне". Единичный эпизод взятия города белочехами перерастает в обобщенно-символический персонифицированный образ:

А кровь такая же везде —

В столице и в провинции, —

Идет в золе по всей земле

Гражданская война.

Целый ряд исторических песен Митяева построен на "ролевом" перевоплощении, в виде "сказового" повествования свидетеля событий, что придает им стилевую многоплановость и эмоциональную непосредственность ("На Торговой площади", "Глазами молодого мещанина", "Солнечное затмение" и др.). Первые два произведения обращены к событиям Первой мировой и Гражданской войн, которые увидены в призме потрясенного сознания обычного человека. В стихотворении "На Торговой площади" (1985) сгущающаяся атмосфера грядущих бурь передается через мироощущение губернского города, где острые социальные контрасты между "веселием" "господ из высшего сословия" и обреченностью "старичонки в зипуне с обшарпанной шарманкою" приобретают апокалипсическое звучание. Болевым "нервом" песни становится горестная исповедь ролевого героя — участника и жертвы "германской" войны, с горечью вспоминающего несбывшееся предсказание шарманщика о счастливой доле: "А теперь лицо мое как окорок заветренный, // Нам германец на окоп все газы распылял. // И на счастье от судьбы достались мне заветные // Два новых, будь вы прокляты, кленовых костыля".

Колорит устного повествования свидетеля "закипания" России на пороге революционного хаоса окрашивает и стихотворение "Глазами молодого мещанина" (1985), где в изображении исторических подробностей сквозит онтология Апокалипсиса, подчинившая себе сознание современников: "Офицеры, эполеты // Сбросив, без чинов // Рвутся в поезд, будто в Лету...".

А в большей степени публицистичной песне "Солнечное затмение" (1988), явившей "кровавую жатву тридцать седьмого года и тревожное обращение к ныне живущим" (А.Розенбаум), искажающий душу опыт века передается в "монологе сотрудника НКВД", где высвечиваются "изнаночные", болезненные стороны общенародного сознания, отчетливо напоминающие о себе в пору "оттепельных" исторических сдвигов.

Примечателен в митяевских песнях рассматриваемой группы и диалог с фольклорными жанровыми формами, традицией народной исторической песни, расширяющий стилевой диапазон творчества поэта-певца. Фольклорным духом проникнута песня-портрет "Ермак" (1986), которая воплощает мощь народного характера "коренного уральского" казака, осмысленную вековым культурно-историческим опытом нации:

Ты спроси у стариков —

С высоты годов виднее.

Сказывают старики

Поскладнее...

В народнопоэтической стилистике выдержана и песня "Провожала казачка" (1986). Пронзительно-лирическая тема ("Провожала казачка до самых ворот // Казака. Не велел до заставы") обрамляет здесь историческое повествование о становлении уральского казачества ("На крови зачинался казачий Урал, // На крови и закончился Яик..."), где образная выразительность в раскрытии далеких эпох достигается благодаря неординарным и в то же время предметно точным метафорическим ассоциациям с природным миром:

Словно галькой река, кандалами бренчит

Каторжан пропыленных колонна.

Прежде жизнь как степной подорожник росла,

А теперь отцвела, построжала...

Исторические сюжеты художественно осмысляются Митяевым и посредством балладных жанровых решений — как, например, в исповедальном стихотворении "Ко мне во сне приходит друг..." (1985), где нравственное напряжение памяти лирического "я" воскрешает трагедийный эпизод гибели друга в Афганистане, разрушающий внешнее, официальное благополучие времени: "Войны как будто бы и нет, // Но друга нет. И это странно, // Что есть седые ветераны, // Которым лишь по двадцать лет...".

Значительно подробнее балладный военный сюжет разработан в песне "В осеннем парке" (1982). Сочетая "ролевое" повествование сержанта о роковом бое с фашистскими танками и "объективный" рассказ о судьбе героя, поэту удается посредством напряженно-динамичного интонирования и контрастного перехода от элегически звучащей описательной части ("В осеннем парке городском // Вальсирует листва берез") к военной картине — воспроизвести "драматургию" боя. Редуцируя "проходные" сюжетные звенья, в батальном эпизоде автор передал кульминацию трагизма человеческой судьбы в ее слабости перед роковой стихией насилия и смерти и в то же время потенциал превозмогания трагедии в жизнепорождающем природном бытии. Неслучайно даже в самых горьких произведениях Митяева критика отмечала явное или скрытое присутствие светлых тонов:

И ахнет роща, накренясь,

Сорвутся птицы в черный дым,

Сержант лицом уткнется в грязь,

А он таким был молодым...

[...]

"Не закрывай! — кричат грачи. —

Ты слышишь, потерпи, родной".

И над тобой стоят врачи,

И кто-то говорит: "Живой".

Особенно личностное звучание имеет у Митяева посвященная А.Галичу песня "Абакан" (1988). Тревожно-вопросительная модальность в переживании современности ("щит прибит о перестройке"), нелегкого наследия "лагерного" века — на уровне сквозных лейтмотивов ассоциируется с жгуче-современными, содержащими духовное прозрение народной судьбы в лагерной реальности песнями Галича — в частности, со строками из знаменитых "Облаков" (1962): "Облака плывут в Абакан, // Не спеша плывут облака. // Им тепло, облакам, // А я продрог насквозь на века!"6. Участь нации становится в песне ключом к пониманию изгнаннической судьбы самого барда:

Кто в сугробе тающем

На парижском кладбище

Мокнет, как чужой...

В обобщение стоит отметить, что песенно-поэтическое творчество Олега Митяева — одно из не только популярных, но и художественно весомых явлений новейшей авторской песни, опровергающее расхожие суждения об уходе в прошлое этого вида искусства. При том, что творческое дарование поэта — в основном элегического, лирико-романтического склада, жанрово-тематический репертуар его произведений разнообразен: это и философские, любовные элегии, и городские лирические этюды, и сюжетные, "новеллистичные" зарисовки, и "романные" по охвату действительности "песни-судьбы", и различные в жанровом отношении исторические произведения.

Опираясь на лучшие традиции песен Ю.Визбора, Б.Окуджавы, Митяев показал художественную продуктивность и социальную востребованность этой традиции в современном культурном пространстве, ее способность обновляться вступать в творческое взаимодействие с иными жанрово-стилевыми тенденциями.

________________________________________

1. Цит. по: Митяев О. Светлое прошлое: Стихи и песни с нотным приложением / Сост. Р.Шипов. М., Локид-Пресс, 2003. С.152. Далее все тексты песен О.Митяева и отзывы критиков приведены по этому изданию.

2. Ничипоров И.Б. Юрий Визбор (творческая индивидуальность поэта-певца) // Творческая индивидуальность писателя: традиции и новаторство. Межвузовский сборник научных статей / Отв. ред. В.И.Харчевников. Элиста, КалмГУ, 2003. С.70-79.

3. Ничипоров И.Б. Поэтические портреты городов в лирике Булата Окуджавы // Окуджава. Проблемы поэтики и текстологии. М., ГКЦМ В.С.Высоцкого, 2002. С.68-80.

4. Ничипоров И.Б. "Петербургский текст" в авторской песне: Б.Окуджава, А.Городницкий, А.Дольский // Пушкинские чтения — 2003: Статьи и материалы всероссийской научн. конф. СПб.: Лен. гос. обл. ун-т им. А.С.Пушкина, 2003.С.24-34.

5. См. материалы круглого стола на филологическом факультете МГУ им. М.В.Ломоносова: Город как дискурс (Публикация Т.Д.Венедиктовой, Т.Боровинской, Е.Кулик) // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. 2004. №3. С.98-111.

6. Галич А.А. Сочинения. В 2-х т. М.,1999. Т.1.С.87.