(околонаучные размышления о природе фестиваля им. В. Грушина)

Наша преподавательница по истории и теории фольклора не любила Грушинский фестиваль. Фигурой она была весьма колоритной, сильно походила на Бабу-Ягу и явно гордилась этим сходством. Про фестиваль она с вполне осознанным цинизмом говорила так: не хватает, мол, ему свежей крови. Он все равно на крови возник — на крови Грушина.

Тогда и появилась идея посмотреть на все это действо как на явление массовой культуры. Ведь любой фестиваль — массовое мероприятие, а все массовые мероприятия строятся по более-менее типичной модели, которая зародилась еще в первобытном обществе. Сейчас модель эта обрастает современными реалиями, но суть от этого не меняется. До сути-то и попытаемся докопаться.

ВАЛЕРИЙ ГРУШИН КАК КОЗЕЛ ОТПУЩЕНИЯ

Всякое публичное мероприятия в незапамятные времена имело свою функцию. Сейчас тоже имеет — просто мы не всегда это осознаем. В самом обобщенном виде функцию эту можно обозначить так: общение с высшими силами, заключение (если повезет) договора с ними. Для этого один из племени должен был в потусторонний мир попасть — умереть то есть. Естественно, выбирали самых что ни на есть достойных, и совершали над ними ритуальное убийство. Помните, как в сказках: "выбрали самую красивую девушку — и к чудищу". Избранник неизменно становился жертвой.

Отцы-организаторы не раз рассказывали, что идея фестиваля в шестидесятые годы буквально витала в воздухе. И если бы не гибель Валерки — носить бы ему другое имя. Но если взглянуть с другой стороны, то все-таки это несколько больше, чем повод. Грушин вполне мог бы стать лауреатом фестиваля своего имени. А стал — козлом отпущения. И это не ругательное выражение.

Высокообразованные гуманные греки, когда перестали приносить человеческие жертвы, стали вместо них мочить барашков. Память об этом трогательном ритуале сохранилась в названии жанра: трагедия в переводе с древнегреческого означает "песнь козла" (tragos — козел, ode — песня, ода по-нашему). Понятно, что изначально на месте этого поющего животного (который, кстати, назывался "козел отпущения") был какой-нибудь особо популярный в племени певец. Отсюда возникает масса ассоциаций с современностью.

Во-первых, все эти лебединые песни пелись на празднике в честь бога Диониса, который, если помните, был богом вина. Я это к тому, что мы можем сколько угодно ругать фестивали за пьянство и устанавливать сухие законы. Люди пили и будут пить. Не потому, что они пьяницы — просто пьянство это ритуальное, многотысячелетняя привычка. Древние к алкоголю относились как к зелью волшебному: оно помогало им в состояние транса войти, а там — общайся себе с богами сколько хочешь.

А во-вторых, подумайте, что должно было бы происходить с нашими лауреатами... Четно говоря, когда эта мысль пришла мне в голову, меня прошиб холодный пот. Я подсчитала, сколько раз меня должны были уже убить.

Вот и получается, что в основе современных фестивалей лежит славная традиция принесения в жертву счастливого избранника любви народной.

НОЧЬ ВСЕОБЩЕЙ ЛЮБВИ

В Средневековье тоже было свое массовое мероприятие — карнавал. И у него тоже была своя функция. В мудрые времена своего детства человечество не больно-то отделяло себя от природы, человек ощущал себя частью окружающего мира. За несколько тысячелетий все поменялось, появилось социальное, религиозное деление. И теперь почувствовать всеобщее единство можно было только на карнавале, где стирались кастовые и классовые различия между людьми. Естественно, официальной культуре — христианству то есть — это очень не нравилось: хаотичной массой попробуй-ка поуправляй. Так и сложилось, что благодаря своим основным типологическим чертам: всеобщему равенству и единению — карнавал стал противостоять официальным догмам.

Это я все к тому, что Грушинский часто сравнивают с карнавалом. Могла бы привести кучу цитат из газет, да не хочу ваше внимание ими утомлять. Думаю, каждому, кто хоть раз был хоть на одном фестивале, удалось ощутить несравнимое чувство свободы. Когда человека оценивают по его личным качествам, а не по классово-социальной принадлежности.

Для продолжения сходства упомянем советскую идеологию, в которую подобные мероприятия тоже явно не вписывались — вот вам и противостояние официальной культуре.

Когда Союз нерушимый все-таки рухнул, это неминуемо должно было отразиться и на структуре фестивалей — исчезло равенство всех в противостоянии официальной доктрине. Тут же изменились отношения внутри массы приезжающих.

Во-первых, появился институт фанатов — у Митяева, Козловского, не говоря уже о "Грассмейстерах". Появились "любимцы публики", которые развлекают "толпу" (такие определения можно встретить не в одной газете).

Во-вторых, появилась огороженная вип-территория и туалеты для жюри. Кстати, с человеческой точки зрения это очень даже справедливо: люди на фестивале работают. (Кто мне скажет, что работа в жюри не тяжелый, изнуряющий труд — я первая брошу в того камень). Но в том-то и суть, что есть люди, которые работают, а есть те, которых развлекают. Участники карнавала разделились по функциям. И карнавала не стало.

А ведь раньше такого не было. Старожилы помнят те времена, когда главный тур проходил ночью на гитаре — и тогда каждый зритель был судьей, каждый приезжал работать, простите за высокие слова, работать душой. Слушать. Вслушиваться. Сейчас же немногие дают себе труд прислушаться.

Карнавала не стало. Он превратился в маскарад — явление более позднее, генетически связанное с первым. Маскарад, напомню, отличается тем, что люди под масками скрывают свою истинную сущность.

ЕСЛИ ВЫ ЗНАЕТЕ, ГДЕ-ТО ЕСТЬ ГОРОД...

Еще одну модель можно разглядеть в основе Грушинского фестиваля. Вспомните, сколько раз в песнях и статьях называли его городом-страной-материком и прочими административно-территориальными единицами.

Грушинский — город, там есть свои улицы, площади... По идее, должно быть и градообразующее предприятие, но давайте оставим на потом вопрос о том, какую именно продукцию производит фестиваль.

Грушинский — город не простой. Каждое лето он появляется, а потом исчезает снова. В культурах многих народов существует архетип "появляющегося и исчезающего города". У нас это — правильно, Китеж. У Китежа и всех ему подобных тоже есть свои типологические черты. Во-первых, это место спасения. Во-вторых, попасть туда могут только хорошие люди — честные и чистые.

Не хочу быть мрачным пророком, но в последнее время появляются знаки близкой гибели нашего современного Китежа. Нет, я не о порче нравов. Я о вещах более материальных. И на первый взгляд, слегка мистических, что ли. Помните, одно время пошли слухи, что на Поляне будут строить стационарные домики? Какая буча начала было подниматься. А казалось бы, с чего? Но представьте себе Китеж, который не растворяется вчистую — часть строений остается.

Домики не построили: слава Богу, место самое что ни на есть китежевское — затапливается по весне. Зато в этом году построили лестницу. И на Куйбышевской железной дороге появилась станция имени Валерия Грушина. Китеж получил четкую прописку, потерял призрачность, потаенность.

Модель разрушается. А вместе с ней пропадает основная функция — спасать.

Хотя сам город не погибает. Сейчас на наших глазах происходит чудо: Китеж уходит под воду. Уже на нынешнем фестивале было впечатление, что существует некий призрачный параллельный мир, "где негромкой гитары струна служит пропуском через границу". И все чаще встречались те, которые могут про себя сказать: "Шел я по городу, видел и не повстречал".

До мурашек поражает меня порой дядя Юра Кукин мудростью, которая выражается самыми незамысловатыми словами. Сразу ведь сказал: "Если вы помните, он не для всех, не для всех".