Поводом для этих размышлений стал концерт, включенный в программу "Петербургского аккорда-2002" на правах "чайханы". Мне и раньше случалось досадливо морщиться, слушая песни, заявленные как "шуточные", и даже целые программы из оных. Были у меня претензии в этом смысле и к некоторым нашим классикам. Но чтобы гала-концерт такого состава оставил столь тягостное впечатление – этого я не помню за всю свою КСПшную жизнь. И что самое обидное, тоскливое ощущение не покидало меня даже на песнях, давным-давно знакомых и любимых. Ну ладно, допустим, что невыносимое михалевское упражнение на тему "Моцарта и Сальери" – просто случайный выброс, временный паралич таланта и вкуса. (Хотя внезапная утрата чувства юмора человеком, у которого оно безусловно было, тоже, между прочим, странна.) Допустим, что и автопародия Городницкого на "Кожаные куртки" – тоже не более, чем случайная неудача. Но вот выходит, допустим, Дулов, поет, скажем "Хромого короля" или, примеру, "Несчастную девчоночку" (я сейчас не помню точно, что он пел на том концерте – да это и неважно). Песня ничуть не стала хуже с того дня, когда я впервые услышал ее, не потускнел и артистизм Александра Андреича. Но тогда я хохотал, не заботясь даже о приличиях. А сейчас – не смешно.

Пожалуй, и это бы еще не было поводом для разговора, кабы позже, при обсуждении этого концерта не мелькнула фраза: "А в самом деле, почему так? За все последние годы – ни одной хорошей "чайханы"!" С этого момента стало ясно, что дело не во мне, не в тех, кто выступал на злополучном концерте в ДК Газа. И риторический вопрос, который я тогда задал сам себе – "господи, неужели мы настолько разучились шутить?" – требует вполне конкретного ответа.

Начну издалека.

[i]"Благословенна передышка,

Когда хохочешь, как мартышка

Над роком, смертью и судьбой,

Над женщиной и над мужчиной!

Проверка вольностью бесчинной —

Осталась ли душа с тобой!"[/i]

— песня Виктора Берковского на эти стихи Юнны Мориц (с недвусмысленным названием "Памяти Франсуа Рабле") не случайно была так популярна в свое время. Этим "своим временем" оказался конец 70-х – период, когда официальное советское искусство на глазах застывало в агеластической серьезности. В "большом" искусстве – о котором писали монографии, говорили в отчетных докладах и за которое давали премии и звания – юмора не осталось практически вовсе. На глазах деградировала советская кинокомедия, в течение буквально нескольких лет разучился снимать смешные фильмы великий Леонид Гайдай. Смех, правда, не был прямо запрещен – ему оставили своего рода резервации в виде газетно-журнальных "уголков юмора", выставок карикатуры и передачи "Вокруг смеха". В этих загонах ухитрялись сформироваться порой поразительные феномены – Жванецкий (кстати, по своей поэтике и по отношениям с "высокой словесностью" чрезвычайно близкий к явлению АП), плеяда блистательных карикатуристов (Песков, Дубов, Златковский, Насыров, Тюнин), "Клуб ДС" в "Литературке" и т. д. Порой их даже как-то отмечали и чем-то награждали, но сути дела это меняло: юмор был решительно отделен от искусства и приписан к департаменту досуга и развлечений.

Вот против этой бредовой сегрегации и восстала авторская песня – как раз к этому времени созревшая до хотя бы стихийного, не отлитого в теории и концепции ощущения своей ценности, своих притязаний и собственной эстетики. В полном соответствии с теориями Бахтина (читанного в ту пору мало кем из авторов и еще меньше – из "оргов") она ощущала юмор не как необязательный десерт или гарнир к основному художественному блюду, даже не как жанровый признак. Ирония и смех были одним из главных элементов ее поэтики. Более того – само мироощущение бардов и их слушателей было густо замешано на иронии, обращенной на всех и вся и не в последнюю очередь – на самого лирического героя и его занятие. Художественное высказывание вне иронического привкуса было в ней почти невозможным (что, кстати, не исключало ни высокого трагизма, ни чистейшего лирического чувства – достаточно вспомнить хотя бы шедевры Галича и Высоцкого). Зато в ней не было никаких табу – ни на художественные средства (огромную долю ее составляли песни откровенно хулиганские, часто – фривольные, использующие "низкую", а то и прямо непечатную лексику), ни на предметы смеха. Я имею в виду даже не обветшавшие советские идеологемы и их впадавших в маразм носителей – над теми и другими в те годы уже потешался буквально "как один человек, весь советский народ". Но вспомните, какой дозой смеха – причем даже не горького сарказма, а словно бы беззаботного хохота – заряжены кимовские "Биография образца 1938 года" и "Автобиография", повествующие о кровавой государственной паранойе, перемоловшей судьбы самых близких автору людей! И уж конечно, любая собственная догма и святыня, любая норма или ценность, едва лишь обозначившись, немедленно подвергались безжалостной "пробе смехом". Если угодно, АП классического периода (и в еще большей степени вызванная ею к жизни субкультура КСП, слеты которой без всякой натяжки подходят под бахтинские характеристики народных карнавалов) оказалась современным воплощением раблезианской "смеховой культуры". И нарождающееся самосознание жанра не преминуло это отметить – не только присвоением и освоением вышеприведенных строк (которые Юнна Петровна писала все-таки не об АП и КСП, а о вечной роли смеха), но и более прямыми и определенными средствами. Именно к этому времени относится внезапная мода на песни о цирке (хотя трудно придумать два более несхожих, более полярных рода искусства, чем цирк и авторская песня). Тогда же в репертуаре Дулова появилась знаменитая "Эпитафия самому себе" с ее бескомпромиссным финалом:

[i]"Отчего ж усоп я, братцы?

Оттого, что задремал

И, забывшись, улыбаться

И смеяться перестал —

Тут она и долбанула...

Я предупреждаю всех:

На себе проверил Дулов —

Смерть тому, кто кончил смех!"[/i]

Этот финал многие годы неизменно вызывал у аудитории благодарный хохот. В этот миг каждый слушатель не то что думал, а прямо-таки всем своим существом ощущал, что уж с ним-то этого точно никогда не случится.

А вот, как видим, случилось. И не со слушателем или автором, а со всем нашим цехом в целом. Уже в 80-е годы карнавальный дух стал постепенно выветриваться. Мы как-то разом все выучили, что авторская песня – это вам не "досуг молодежи", что это подлинное искусство, что для нее характерна философичность, гражданственность, глубина мысли и высота чувства и вообще – руками не трогать. Парадоксально, что при этом на нашу песню накатил прямо-таки девятый вал всевозможных пародий, юмористических перетекстовок (т. н. "обсдач") и прочих нарочито-смеховых песен. Некоторые авторы стали даже специализироваться на подобном творчестве, другие – как, например, Леонид Сергеев, – работали в разных жанрах, но известность почему-то получали только как авторы хохм. Этот бум достиг максимума на рубеже 80-х – 90-х, когда чего-нибудь "остренького" не писал только ленивый – или уж очень уважающий свой дар.

На первый взгляд это представлялось явным избытком, прямо-таки засильем юмора в АП. Но точно так же, как многочисленность полиции в том или ином городе не свидетельствует о его безопасности, а обилие гипотез, объясняющих какое-либо явление – о хорошем понимании последнего, так и половодье хохм было типичным "изобилием при дефиците": чем больше их становилось, тем меньше хотелось над ними смеяться. Кроме того, сама тенденция выделения каких-то особых "шуточных" песен означала радикальное изменение отношений нашей песни с юмором. Не вдаваясь в теоретические тонкости, скажу только, что с точки зрения исходной бардовской эстетики это выглядело примерно так же, как если бы в булочных начали продавать отдельно не замешеную в тесто сдобу – сахар, масло и яйца. Или как если бы из художественного текста вынули все глаголы и опубликовали бы их в той же книге, но отдельной главой.

В начале 90-х, когда дымовая завеса эфемерной политической сатиры рассеялась, оказалось, что бардовская культура практически утратила как способность порождать смешные песни (если не считать пародий друг на друга и версификаций известных анекдотов), так и иронию как составляющую художественного взгляда. Это не было сугубо цеховой проблемой. В эти же годы вслед за Гайдаем все наши классики-комедиографы как один разучились снимать смешные комедии. Тексты, произносимые эстрадными юмористами, разом обернулись натужным зубоскальством. (И точно так же, как в нашем жанре, нехватка настоящих шуток сопровождалась повышенным спросом на все смешное – и, соответственно, бурным количественным ростом публичных форм юмора.) Пострадали даже фольклорные жанры – исчезли частушки (кроме творчества читателей "Советской России" – но чтобы смеяться над ними, надо обладать особо изощренным чувством юмора) и садистские стишки. Чуть не вымерли даже анекдоты, да спасибо "новые русские" выручили...

Понять, почему это произошло, нетрудно. Кассета, купленная вами в магазине, строго говоря, не может звучать сама по себе. Чтобы услышать записанную на ней музыку, вы ставите ее на имеющийся у вас дома магнитофон – непременно со стандартными параметрами, чтобы кассету можно было вставить. Таким "магнитофоном" для юмора выступают нормы и ценности, представление о должном и допустимом – внутреннее для каждого слушателя, но более-менее общее для людей одной культуры. В самом деле, если норм нет, если любые действия допустимы и оправданы, то что же смешного в поступке селянина, обрубившего ноги живой свинье ("что же мне – из-за одного холодца свинью резать?!"), или в рассуждении героя другого анекдота, точно подсчитавшего, что "пять старушек – рубль"? Смех тут вызывает именно дикое, предельное несоответствие подразумеваемо норме.

Но ведь верно и обратное: пока логика рачительного свиновода или, скажем, монтера, проверяющего наличие напряжения посредством прохожего, вызывает у нас смех – с нами все в порядке. Более того – своевременное напоминание о том же монтере может побудить нас отказаться и от куда менее опасного эксперимента над собратом. А вот если кто не видит в сентенции "пять старушек – рубль" ничего смешного – его пора вязать манильским канатом. Для безопасности окружающих. И стало быть, обмен "черными" (как, впрочем, и "похабными" и любыми, где комический эффект основан на нарушении нормы) анекдотами – это своеобразная перекличка: ты, брат, как? Все еще помнишь, что достойно, а что неприемлемо?

Между тем именно в эти годы внимательные социологи отмечали в российском обществе феномен аномии – глубокого распада общенациональной системы ценностей и бытовых норм; состояния, увековеченного строчками Щербакова: "...как будто жизнь прожив и все-таки не зная, что истинно, что нет, что свято, что грешно". Речь идет не о пресловутой "утрате обществом нравственных ориентиров" – в конце концов, далеко не все их утратили, а многим, с другой стороны, утрачивать было нечего. Но в стабильном обществе человек, поступая в соответствии со своими "нравственными ориентирами", рассчитывает на понимание со стороны сограждан. А если даже он действует вопреки общественно принятым нормам, то знает об этом, примерно представляет, какова будет реакция общества, и готов ее выдержать. В сегодняшнем же российском обществе человек может быть уверен или не уверен в себе, но никогда не может быть уверен в своем партнере. Грубо говоря, идешь в гости и не знаешь – то ли тебя по случаю поста оставят без мясного, то ли, наоборот, человечиной накормят. Или, если обратиться к реальной ситуации – вспомните, какие страсти кипели вокруг шоу "За стеклом". То, что одним представлялось абсолютно недопустимым (буквально на уровне "пять старушек – рубль"), другие считали – столь же, заметим, искренне – вполне респектабельным. Интересно, возможна ли шутка на тему realty show, которая рассмешила бы тех и других?

И на этом можно было бы поставить точку: дескать, никто не виноват, но делать нечего – социальные нормы не вводятся указами президентов и не разрабатываются лучшими специалистами, их можно только нажить, а когда это случится – бог весть. Но, похоже, что это происходит здесь и сейчас, на наших глазах. Собственно, возвращение к "сквозной" ироничности началось одновременно с приходом "новой волны", где-то в середине 90-х. Но до поры до времени все это можно было считать домашними радостями, не имеющими социального значения – пока не появился Тимур Шаов. Дело не только и не столько в том, что его песни смешны, что их много, и что в лучших из них ему удается сделать смех не внешним украшением, а инструментом мысли. Важнее всего, пожалуй, то, что, пожалуй, впервые после смерти Высоцкого у нас появился автор, способный "взять" практически любую аудиторию – от философского семинара до ПТУ. Речь идет не о масштабе таланта (предмет труднодоказуемый, да и вообще об этом лучше поговорить лет через двадцать), а о теперь уже доказанном факте: есть нечто, что смешно всем. Значит, есть и нормы, общие для всех. Значит, мы – народ. А не механическое собрание лиц, случайно владеющих русским языком.

Появление доктора Шаова с его пробой на признаки жизни наши внутрицеховые снобы, как и следовало ожидать, встретили с раздражением: попса, вульгарность, легкомыслие... ну, в общем, все, что в таких случаях полагается говорить и что говорилось лет сорок назад о классике АП. (Господи, ну покажите вы мне хоть один пример остроумной попсы!) Но давайте сегодня глянем... да хоть на итоги последнего "Петаккорда". Бардин, Малыгина, Фахртдинов, "Редкая птица" – показанные ими песни не просто ироничны, но отличаются как раз той самой "встроенной", присущей самому авторскому взгляду и неотделимой от других красок иронией, которая так характерна для классической авторской песни. При этом они не замыкаются во внутрицеховых или даже внутрисословных реалиях, не сводятся к надоевшей игре с уже созданными текстами и смыслами – и потому понятны кому угодно. То же самое можно сказать и о многих других участниках II тура – Игоре Саркисове, Валерии Ременюке... да чуть ли не вообще обо всех хороших авторах, которых мне приходилось слышать в последнее время. Даже наиболее далекие от ироничного взгляда на мир, возвышенно-поэтичные Вотинцевы оскоромились бесподобной "Девкой", удивительно гармонично сочетающей смех и пафос.

Помните – "когда потеряют значенье слова и предметы, на землю для их обновленья приходят поэты..."? Преодоление аномии – дело не одной только авторской песни и даже не одного только искусства в целом. Но так уж исторически сложилось, что поэтам с гитарой исполнять свою миссию легче, чем всем прочим: между ними и народом никого нет. Ни теории, ни критики, ни редакционной политики, ни продюсеров, ни галерейщиков, ни даже зарубежного опыта.

Выходит, им и начинать.