Петербургу повезло: Александр Городницкий, Евгений Клячкин, Юрий Кукин, Александр Дольский, Валентин Глазанов, Валентин Вихорев, Борис Полоскин, Александр Генкин... Неугомонное поколение "физиков-лириков", бардов-"шестидесятников", которых мы привычно воспринимали в походно-песенном антураже: палатка, костер, гитара... Из привычного антуража сегодня ушли костер и палатка, осталась — гитара. И еще — любовь к жизни, мудрая ирония, пронзительная откровенность — как в стихах, так и "по жизни"... Но время неумолимо. И о некоторых уже приходится говорить "жили" — как о Евгении Клячкине. Другие — кошмар — разменяли восьмой десяток. Как только что случилось с Юрием Кукиным... Сорок лет мы поем его песни — и вслед им, как было метко подмечено, "резонирует душа".

— Юрий, в песне "Тридцать лет" у вас есть строчки: "А потом начинаешь спускаться, Каждый шаг осторожненько взвеся: Пятьдесят — это так же, как двадцать, Ну а семьдесят — так же, как десять..."

— Действительно, нету никакой разницы! Сейчас я окончательно впал в детство. Смотрю футбол, читаю детективы. А раньше читал книги и смотрел фильмы... Первую песню я написал в 14 лет — на музыку Дюка Эллингтона, но тогда я играл в джазе, а первую "бардовскую" — в "возрасте вершины", в 1963 году.

— Когда-то в песне "Романс" вы написали "человек из меня толковый не получится никогда". Прогноз оправдался?

— А это не прогноз! В конце песни идет повтор первого куплета: "Вы пришлите в красивом конверте Теплых слов шелестящий шелк, Ну а мне вы не верьте, не верьте — Я такой — я взял и ушел..." И эта фраза "Ну а мне вы не верьте, не верьте" — она же зачеркивает все, что было сказано раньше. Александр Галич сказал мне тогда: Юра, не надо повторять первый куплет! Надо спеть: "человек из меня толковый не получится никогда!". И после этого рвать струны и заканчивать...

— В последнее время стало больше концертов авторской песни. Вы часто выступаете?

— Я сейчас вообще не выступаю. Возраст. К тому же у меня болит колено — старая спортивная травма. Я, конечно, хожу, прихрамывая, но мне не хочется в таком виде появляться на сцене. Лечусь, думаю, к осени все пройдет. Но пока до сентября я отказался от всех концертов, поездок, хотя мне предлагали ехать выступать и в Америку, и в Германию. И здесь, конечно, очень много приглашений, но...

— Ваш юбилей "прозвучал" достаточно громко. А сами вы как его встретили?

— Сидел дома с женой, тещей, сестрой, двоюродной сестрой, сыном — вот и все... Можно сказать, что я неудачно родился — в середине июля, когда рядом нет никого из друзей и знакомых. Так было всю жизнь. Когда был ребенком — в этот день надо было ехать или в пионерский лагерь, или на дачу. Когда был студентом — все были на каникулах. Когда стал тренером по фигурному катанию, то у нас тогда не было летних катков, и опять вокруг меня никого не оказывалось... Поэтому я никогда не отмечал день рождения, особенно юбилеи. Ни сорок, ни пятьдесят, ни шестьдесят лет я в июле не праздновал. Правда, все эти юбилеи потом отмечала общественность, но это происходило уже осенью. Этот юбилей, наверное, будут отмечать тоже осенью — может быть, в ноябре.

— Общественность это уже запланировала?

— Это не моя забота. Поздравят — спасибо, не поздравят — ну и ладно. Я никаких усилий к этому не прилагаю. Если кто-то что-то организовывает, я говорю: согласен, только учтите, что я пальцем о палец для этого не ударю. Все делайте сами! А я приду, сяду и буду сидеть, как полагается на именинах. Потом выйду и спою, сколько прикажут. Вообще я не очень люблю праздники и на фестивали никогда не езжу. И в жюри отказываюсь участвовать.

— А как вы относитесь к песням, которые пишут и поют другие авторы?

— Я люблю только свои песни. Потому что над ними я старался. А когда слушаю чужие песни — я не могу писать сам. Сперва мне кажется, что эти песни лучше, чем мои. Потом часто выясняется, что они хуже, но уже сбили меня с панталыку. Я не читатель, я писатель, как тот чукча. У меня мозг должен быть свободен для своих песен. Поэтому я никогда не слушаю чужого и не вхожу в жюри. Да и как я буду оценивать, у кого из других бардов песни лучше? Хотя мне очень нравится Городницкий, он мой "предтеча". Олег Митяев мне нравится. Сергей Погорелов нравится за юмор...

— Александр Городницкий говорит, что вы очень добрый человек...

— Это неправда. Жена говорит, что я злой. Потому что я бардов не люблю. Когда они поют по радио или по телевизору — я их выключаю. Не люблю бардовские песни. Я люблю джаз. Мне, конечно, интересен был Галич, интересен был Высоцкий, я очень люблю Визбора... А так, в принципе, чем больше народу — тем хуже песни. Тут количество не перерастает в качество, наоборот. Вот потому и не езжу на фестивали. На Грушинском фестивале уже шесть лет не был, а если куда приезжал — всегда старался уйти подальше от того места, где поют...

— Что-то вы очень суровы...

— Я вам скажу фразой то ли Станислава Ежи Леца, то ли Ярослава Гашека, не помню точно. Это прямо про меня. "Я вообще-то человек очень порядочный, честный, добрый, я никогда не бил женщину по лицу, я никогда не обманывал друзей, я всегда вовремя отдавал долги, я никогда никуда не лез без очереди. Но у меня есть один малюсенький недостаток: я вру..."

— В ваших песнях живет множество разных героев — Добрый Волшебник, Маленький Гном, Клоун, Канатоходец, Солдат Киплинга, Старый Сказочник... На кого из них вы больше всего похожи?

— На всех. Кроме Маленького Гнома, все мои герои — это я. Я един во многих лицах, я эгоцентричен, у меня культ личности, и я пишу все песни только про себя. Несколько песен, правда, написал по просьбам знакомых — скажем, "Ковбоя". А так ни про кого другого не пишу. У меня нет песен про Родину, про Санкт-Петербург, у меня нет песен про кого-то другого. Солдат Киплинга — это я, Добрый Волшебник — это я, Старый Сказочник — тоже я... У меня вообще, если вы заметили, местоимение "я" встречается в песнях чаще всего.

— Это правило без исключений?

— Исключений мало. Есть несколько песен, которые кому-то посвящены, некоторые из них написаны после того, как эти люди ушли из жизни. Скажем, песню "Тридцать лет" я посвятил альпинисту Лене Земляку, который когда-то мне "наговорил" эту тему, объяснил, что альпинизм — это поиски смысла, что альпинизм — удел тридцатилетних людей. Условно тридцатилетних — тех, кому от двадцати пяти до сорока, когда человек достигает вершины своей жизни. Потом он погиб, и песню, где я срифмовал мысли Лени, я посвятил его памяти.

— К вашей песне "И хочешь, не хочешь — иди" музыку написал Валентин Глазанов. Еще такие случаи были?

— Первая музыка к этой песне была моя, и она вошла в сборники. Но вы интересно говорите — "написал музыку". Я ведь композитор никакой, никогда музыку не "писал". Я нот не знаю, с детства их ненавижу. И на гитаре играть не умею — это все знают. Я играю только на трех тонких струнах и двух толстых, и даже не знаю, как они называются. У меня и голоса нет, и я всегда говорил, что нет надежды, что он когда-нибудь появится. Но мне когда-то объяснили, что если человек берет гитару, то чем хуже голос — тем лучше. Вот я и пою, как все нормальные люди, вполголоса, слегка только подыгрываю себе в двух тональностях, больше мне не надо...

— Это с вашим-то 46-летним музыкальным опытом?

— Я джазовый музыкант, там ноты не нужны. В джазе Петродворцового часового завода в 1946 году я играл на барабане. Там музыка свободная, никто не знает никаких нот. Поэтому я никогда не записывал ни текстов, ни нот. Я просто придумывал песни и про себя их напевал где угодно — хоть идя по улице, хоть в вагоне, хоть в самолете. И когда наутро я песню не помнил — значит, она плохая. А если вспомнил утром — значит, хорошая. Я ее пел, пел, потом она попадала кому-то на магнитофон, потом ее уже кто-то пел, делал нотную запись, она входила в сборники и становилась официально утвержденной моей песней, и я получал деньги за ее исполнение. За мою песню "За туманом" шли деньги из двадцати тысяч ресторанов страны! Ее много лет в ресторанах играли. А я никому песен своих в жизни не давал, их сами брали, кто мог. Меня просили: дай ноты! А как я могу их дать? Я пел под гитару без всяких нот. И даже не столько пел, сколько рассказывал. У меня ведь аттестат не певца, а артиста разговорного жанра! Все думают, что я пою песни? Но на своих концертах я не пою, а рассказываю. Тем более что ни петь, ни играть, как я уже сказал, не умею. Я рассказчик, сопровождающий свои песни. На концерте девять десятых я разговариваю и только одну десятую — пою. Рассказываю про свои песни, про то, как я их написал, рассказываю про своих друзей, вспоминаю всякие смешные истории — и потом иллюстрирую все это одной маленькой песенкой. Мой обычный концерт — это двадцать песен. При этом песня "За туманом" занимает 50 секунд, "Говоришь, чтоб остался я" — 40 секунд. "Париж" — полторы минуты. Если я буду только петь, концерт займет двадцать минут. А он идет два с половиной часа. Я не певец, я трепло! Знаете, есть такое понятие "шансонье". Все думают, что шансонье — это человек, который поет песни. Но это неправда: шансонье — это человек, который ведет концерт, разговаривает, а поет только так, понемножку. Таким был Жорж Брассанс. А Шарль Азнавур, Эдит Пиаф, Мирей Матье — они не шансонье, они артисты, певцы высокого класса. А шансонье — это человек, который треплется, как я...