Однажды в комментарии перед песней о водителе "МАЗа" Высоцкий сказал, что автор ее — Михаил Анчаров, на песнях которого он учился. "Я вышел из МАЗа", — шутил он. Потом он спел еще одну песню Анчарова.

"Парашюты рванулись, приняли вес. Земля всколыхнулась едва. А внизу дивизии "Эдельвейс" и "Мертвая голова"..."

...В тот вечер, оказавшись на четырнадцатом этаже дома на углу Садово-Триумфальной и Чехова, я долго не нажимала кнопку звонка. Встреча предстояла необычная.

Дверь открыл сам Михаил Анчаров. Провел в кабинет, который не совсем был похож на писательский. На столе лежали тюбики из-под краски, кисти. На стенах в самодельных подрамниках холсты. Вскоре выяснилось, что автор картин — хозяин. Московский бард. Писатель.

"Автоматы выли, как суки в мороз, пистолеты били в упор. И мертвое солнце на стропах берез мешало вести разговор".

— Я не знаю, — сказал он, — кто имеет право считаться его учителем. Для меня Владимир Высоцкий — самородок. И этим все сказано...

Он снова замолк. Задумался. Я попросила рассказать, как Анчаров начинал.

— Моя первая песня была на слова Александра Грина. Потом писал на свои стихи. Когда в Москву приехала вдова Грина, ей сказали, что где-то есть мальчик, который пишет песни на слова ее покойного мужа. Она захотела со мной познакомиться. Я ее ждал в каком-то одноэтажном доме на Таганке, представляя, что распахнется дверь и войдет изящная загадочная незнакомка. Но увидел совершенно бытовую женщину, даже отдаленно не напоминавшую гриновскую героиню. Я был разочарован. Я спел ей песню, и она заплакала. И я понял, что она-то и есть настоящая героиня Грина, потому что была его родною душой. Когда она ушла, я навсегда понял, что нужно для обновления души.

— Что?

— Восхищение. От любви до ненависти один шаг. Но только художник знает, что от ненависти до любви столько же.

Однажды Анчаров услышал пленку с записью песен, голос исполнителя

которых его сильно поразил.

— Я спросил: кто этот парень? — вспоминает он. — Мне ответили: Владимир Высоцкий. Вскоре мы встретились в московском Доме ученых на каком-то мероприятии. Он сидел в противоположном конце зала. И мне интересно было за ним наблюдать. Кто-то шепнул ему на ухо и кивнул на меня. Владимир подошел. На лице сдержанная улыбка, за спиной — гитара. "Так это вы и есть Анчаров?". Весь вечер мы проговорили. Потом начался концерт, в котором мы оба участвовали. Перед нами спела песни какая-то незнакомая женщина, почему-то читая слова по бумажке. Меня это поразило: ведь песня — это кусок твоей жизни. Моя песня, например, вышла из Благуши.

Анчаров родился и вырос на Благуше. Благуша была окраиной Москвы. От Благуши потом осталась тихая улица — такая тихая, что, когда днем раздавался вопль: "Машина!", с тротуаров кидались за детьми женщины, и по опустевшей мостовой медленно тарахтела цистерна "Молоко". Время было голодное и нэпмановское. Благуша — текстильная, воровская. Отец строил первую радиостанцию имени Коминтерна. На строительство привезли первые мотки проволоки, и в ту же ночь их украли.

Потом Благуша из его песен ушла. Потому что пришла война. В самый первый ее день почему-то долго не зажигали фонарей. И в синих сумерках белели прямоугольники листовок о нападении фашистов.

— Как ехал на фронт, не запомнил — все время спал. Очнулся на какой-то станции. Привели в землянки. Лил дождь. Стали топить печи ящиками из-под патронов. В одном ящике оказался снаряд. Солдату пробило горло. Первая смерть. Мелькнуло: "Вот оно, началось". Утром увидел идущего навстречу солдата — одной рукой держал другую, на руке кисти нет, а во рту сухарь.

"...И сказал господь: "Эй, ключари, отворите ворота в сад. Даю команду от зари до зари в рай пропускать десант..."

Анчаров остался живой и вернулся в Москву. Как-то перед войной он узнал о правиле, по которому можно было проверить, можешь ли быть художником. Надо было левой рукой скопировать рисунок. У Анчарова копия получилась, но война помешала закончить институт. И теперь его терзала мысль: должен ли он снова поступать учиться.

Жизнь захлестывала впечатлениями, а нужно было искать свою тропку. Однажды он оказался на Волхонке перед Музеем изобразительных искусств. К входу тянулась длинная очередь. Он прибился к толпе. Его подхватило и понесло внутрь. Опомнился он только в зале перед картиной, на которой изображена голова апостола. Он смотрел на голову апостола, на темные тени под бровями, где угадывались глаза, на мастерски выписанный крутой лоб, и его била дрожь. И жизнь его была определена с того момента.

Он оставил техникум хлебопечения, где реставрировал багетные рамы, и решил поступать учиться. На случай провала сдал документы сразу в два института. И сразу в оба — ВГИК и Суриковский — поступил. Нужно было делать выбор. И он предпочел Суриковский, так как намеревался писать великие полотна. Но, окончив институт и овладев стилем "а ля прима", мог писать под кого угодно: под Матисса или Гогена. Не мог писать только "под самого себя". И тогда он решил, что пять лет учебы ему были отпущены на эксперимент.

— Человек интересен непохожестью. Нельзя, чтобы все были одинаковы, как доски в заборе. Ремеслуха любит школу, а искусство — художника.

В Суриковском институте был декоративный факультет. Попасть на него было равнозначно профнепригодности. И пришел на этот факультет преподаватель Михаил Иванович Курилко. Седой, как лунь. С черной повязкой через глаз, который, говорили, он потерял на дуэли до революции. Когда он появился на факультете, туда потянулись люди. Что изменилось?

— О, просто он умел критиковать. Раньше чью-нибудь семестровую композицию обсуждали так: метр ставил ее на стул, садился напротив, руки в бока, потом поднимал два пальца: сверху вот настолько убрать, слева фигуру замазать, справа дерево отодвинуть. Почему? Что? Черт его знает! А у Курилко все было по-другому. Он тоже ставил работу на стул, прищуривался. "Понэмаете ли, голубчэк, — говорил он с польским акцентом, — у вас в нижнем левом углу прэлэстный кусотчэк" И — все. Ободренный студент уносил этот холст, зная, как надо работать дальше. Если художника похвалить за то, что ему удалось, остальное он додумает сам. Курилко говорил: "Художнику нужны три вэстчи: первая вэстчь — похвала, вторая вэстчь — похвала, третья вэстчь — похвала".

Анчарова тогда больше ругали. Можно, конечно, было добиться успеха, выписывая что-нибудь конъюнктурное. Этот путь он не признавал и дерзко писал своего "Летуна" — деревенского Икара, яростно пахтая краску, он мечтал об акварели и всю жизнь работал маслом. Акварель — самоцвет за самоцветом. Для этого нужно было, чтобы самоцветы были в душе. У него же внутри шла сплошная болтанка.

Он закончил Суриковский, понимая, что в живописи себя проглядел. И нужно было искать себя в чем-то заново. Он и раньше круто сворачивал в сторону. Обочин не терпел. А тут стал пробовать сочинять... оперу. Знакомый композитор привез на его дачу какое-то допотопное из проката пианино, и они несколько суток бегали вокруг него всклокоченные и небритые, пытаясь изобразить в музыке звуки большого города. Так было задумано. Опера называлась "Рыжая лгунья и солдат". Ее потом поставил театр в специальном помещении без сцены и зрительного зала. Успех был шумный, но артистам некуда было выходить кланяться.

Как-то ему позвонил приятель и предложил написать сценарий. Анчаров сразу согласия не дал. Но в тот же день в метро, в битком набитом вагоне он исписал все билеты, которые нашел в кармане (тогда вход в метро был по билетам) — и это были наброски будущего сценария. Фильм должен был быть о любви советского парня к китайской девушке. Но замысел пришлось оставить. Для Анчарова начался период провальных сценариев. "Голубчик, — говорил ему Довженко, — вам нужно пробовать себя в режиссуре. Только это может пожрать вашу неуемную энергию". Но Анчаров упорно продолжал писать сценарий за сценарием. И вдруг — удача, хотя он утверждает, что случайность — дополнение неизбежности. Он принес на телевидение сценарий, сняв фильм по которому, члены киносъемочной группы стали знаменитыми. Это был телесериал "День за днем". Появился он потому, что Анчарова...проглядели. Так получилось, что никто не лез и не правил. Договор был заключен на две серии, потом продлили на шесть, потом на девять. Актеры не ожидали продолжения и выкладывались на каждой серии. Это была киноповесть — непредсказуемая, как жизнь.

— Меня волновали судьбы, скрытые за стенами коммунальной квартиры, и не устраивал взгляд на нее, как на какой-то кастрюльно-склочный бедлам, где ничего значительного не может произойти. Вздор! Там живут люди, а жизнь людей значительна.

После девятой серии опять потребовали продолжения, он уже, по его словам был пуст. Тогда его стали учить: не все время держите героев в квартире, отправьте на стройку, и вообще, почему они у вас живут в коммуналке, когда кругом строятся новые дома. "Хватит баловаться! — анчаров взорвался. — Я не дрессированная обезьянка". Хлопнул дверью и уехал с телевидения.

Теперь он снова один на один с жизнью. Без денег. Без семьи. Без работы. Без сил и желания работать. И он четко осознал, что именно сейчас, когда он загнан за красные флажки, — или никогда! — надо писать. И стал переписывать сценарий в прозу.

В редакции "Юность", куда он принес повесть, ему велели позвонить через месяц. А через несколько дней раздался звонок. Звонила редактор из "Юности" и что-то кричала. Анчаров слушал и пытался понять: крик ее со знаком плюс или со знаком минус? А она: "Будем печатать вашу "Теорию невероятности"! Настроение из могильного — сразу небесное: а может быть, правильно, что не хватался сразу за прозу, что-то зрело все это время в нем и он чувствовал, что это еще не потолок?

Или, может, во всем виноват был апрель? За окном звенел апрель. И в его жизни начиналась весна.

"Теорию невероятности" поставили в театре. В журнале "Москва" шел его "Золотой дождь". Правда, он прочитал верстку и заболел: все выхолощено. "Мяса" нет. И тогда решил, что редактор — это человек, который находит лучшие места и выбрасывает их. И гонит "верняк". Выходит халтура. Ею душу не пробудишь. А писатель для него подобен повивальной бабке. Он должен помочь человеку открыть в себе то, что таит зерно пламенного растения — чудо обновления души, о котором писал Грин. И потому эти зерна так щедро сам разбросал Анчаров по своим повестям. В предисловии к "Самшитовому лесу" французское издательство "Акрополь, Пассаж, де ля Пети-Бушера" писало, что анчаровские герои умеют изобретать не механизм личного успеха, а дар обновляться.

В кабинете Михаила Леонидовича висит его картина "Летун" — универсальная иллюстрация ко всем его повестям. Гордо вскинув голову, ликуя от восторга, летит на самодельных крыльях над современными домами бесшабашный мужичок. В давние времена на Руси сделал простой мужик себе деревянные крылья, спрыгнул с ними с колокольни. Разбитые крылья собрали и сожгли — "не птица, летать не имать". Анчаров писал его для диплома, но картину не приняла комиссия. "Его отвергли, — шутит писатель, — а он летит".

...Анчаров потянулся к новой пачке "Беломорканала", которую он, по своему обычаю, разламывает на две половинки, как яблоко.

— Я пел, закрыв глаза, — сказал он, — потому что избегал популярности: она — западня. Начинаешь работать на публику, боясь. Однажды заглянув ей в глаза, прочесть разочарование. Я вглядывался в единственное зеркало на свете, которое заслуживает этого, — зеркало работы.

Он никак не мог закурить. И хрустящие папироски, выскальзывая из рук, падали на белый лист бумаги...