Глава вторая

Заголовок не совсем точен, ибо путей к познанию сущности мира много и накопление житейского и прочего опыта происходит чуть ли не одновременно. Так встреча с одним человеком может одновременно отложиться в подсознании, в сознательной памяти, в приобретении какого-то конкретного практического опыта. Влияет на нас все: природа, книги, музыка, стихи, люди, хорошо знакомые и случайно встречные... Одним словом, мир в котором мы живем нас формирует и мы сознательно формируемся в нем, особенно когда стремимся к самопознанию. Заголовок "Как я пришел к троице" можно заменить более точным "Как я пришел к гармонии моего сознания", уточнив, что речь идет о гармонии между мировоззрением и миропониманием, возникшем вследствие их взаимного синтеза. Но все же я ставлю немного другую задачу: рассказать о первотолчке, послужившим началом пути и о развитии дальнейшем логики этого пути. Очень многие факты и поворотные моменты моего пути я оставляю за пределами данного рассказа, надеясь, что читатель поймет главное не умом, а сердцем. Своим чутким и мудрым сердцем человека.

Видимо я еще в детстве был реалистом, хотя и бессознательным, потому что научная фантастика, или фантастика сама по себе меня не привлекала. Но моей глубоко любимейшей книгой стала именно фантастическая. Трилогия Михаила Анчарова "Сода-солнце". (Михаил Анчаров. Сода-солнце. М.: "Молодая гвардия", 1968 г.)

Что может быть реальнее утонченной и незаурядной художественной личности, прошедшей войну, побывавшей в различных житейских переплетах, познавшей людей в самых изощренных ситуациях и сохранившей свою любовь, свою веру, свою фантазию. Личности, преодолевшей саму реальность жестоких человеческих отношений и создавшую реальность свою — новую, светлую. Сервантес создал Дон Кихота, Александр Грин — "Алые паруса" и свой особый гриновский мир, Михаил Анчаров — фантастическую трилогию "Сода-солнце" и свой анчаровский мир: песен, стихотворений, удивительно реальной и поэтически светлой прозы.

Эту небольшую книжечку, так называемого карманного формата, купил мой отец, как и нашу семейную библиотеку, которую он неутомимо пополнял, привозя книги из командировок или после знакомств с людьми, имевшими отношение к книжному миру. В то время книга была дефицитом и покупки носили достаточно случайный характер, что сформировало довольно-таки пеструю, но достаточно оригинальную библиотеку. Она занимала всю обширную стену до потолка в моей комнате и я с детства в общем-то знал и помнил почти каждую книгу. Слова Маркса на анкету своей дочери: "Любимое занятие? — Рыться в книгах" я оценил по достоинству. Как бы то ни было, но именно своеобразие библиотеки, ее пестрота оказали положительное влияние на формирование моего самостоятельного вкуса и способности суждения. Это, кстати, не одно и то же: вкус — это как бы система приоритетов, опорных символов, а способность суждения — умение оценить интуитивно, где для вкуса нет никаких точек опоры.

Итак, эта маленькая , такая странная и непонятная, фантастическая книжечка меня зацепила. Прочел я ее видимо будучи где-то в шестом или седьмом классе, и многое не понял, но она захватила меня целиком, стала моей бесcознательной реальностью.

Что может понять мальчишка-семиклассник в сложной, наполненной философскими рассуждениями и житейскими аллюзиями, книжке? Но душа мальчишки, как никакая другая может верно почувствовать образ другой души, пусть даже взрослого и закаленного человека. Тем более, если этот человек сохранил свою душу открытого миру и жизни московского мальчишки.

Я и поныне влюблен в один эпизод этой книги, по сути дела, законченную самостоятельную новеллу. Как в капле воды содержится океан, так в этой новелле — вся трилогия, вся философия Михаила Анчарова. Приведу эту новеллу, этот образ почти полностью.

"Его звали Сода-солнце.

Американские летчики, участники челночного полета, которые отбомбились над Берлином и теперь пили у стойки на нашей базе, встретили его невнятным веселым лаем. Он прикрыл их от "мессершмиттов", когда они подходили к базе. Он один спустил в море двух "мессеров", третий задымил к горизонту.

— Сода-виски, — предложили они ему.

— Сода-солнце, — сказал он и стал губами ловить капли грибного дождя, залетавшие в открытую фрамугу.

Американцам перевели — сода-солнце, — они опять засмеялись и напились на радостях. Его стали звать Сода-солнце. Все светлело на базе, когда он появлялся . Худощавый, с близко посаженными карими глазами, удачливый в начинаниях и ласковый с девушками. Девчата из БАО — батальона аэродромного обслуживания — стонали, когда слышали его свист. А насвистывал он всегда одну песенку:

Подкатилися дни золотые

Воровской безоглядной любви.

Ой вы, кони мои вороные,

Черны вороны, кони мои.

А романов у него вовсе не было, и кто его "безоглядная любовь", никто не знал, и вина он не пил, только хватал губами капли дождя, когда возвращался с полета без единой пробоины. И уходил он от "мессеров" всегда в сторону солнца. Блеснет крылышками и растворится в слепящем диске.

Устелю свои сани коврами,

В гривы черные ленты вплету,

Пролечу, прозвеню бубенцами

И тебя подхвачу на лету.

Так он последний раз и ушел к солнечному диску. Блеснул крылышками и растворился в слепящем блеске. Никто его с тех пор не видел. Пропал.

Американцы-челноки прилетели опять и пошли к стойке, распахнув канадские куртки.

— Сода-солнце! — кричали они, отыскивая его глазами.

— Сода-виски, — сказала им новая буфетчица.

Они опять напились, но плохо, угрюмо напились. А штурман-мальчик все плакал и кричал: "Сода-солнце" — и все оглядывался по сторонам.

Мы ушли от проклятой погони.

Перестань, моя крошка, рыдать.

Нас не выдали черные кони,

Вороных никому не догнать.

Когда он вышел к ночному костру нашей экспедиции, я его сразу узнал по свисту. Он свистел песенку о безоглядной любви и вороных конях."

Это не поэзия и не проза, а какая-то реальность какое-то новое качество — поэтическая проза, где в каждом слове, в каждом кусочке фразы, ритмике присутствует дыхание автора. Чтение такой прозы есть не чтение, а непосредственное общение с живым человеком, диалог, где автор делится с тобой самым сокровенным, интимнейшим, доверительным...

Именно Анчаров и помог мне осознать через несколько лет, если можно так выразиться, мою цель, мое направление. Точнее, он помог укрепиться моей духовности, сознательности. Вот этот отрывок:

"Я выгляжу лет на сорок и чувствую себя соответственно, а жить мне полагается еще минимум столько же. Тысячу лет люди искали эликсир молодости, а он оказался под носом. Черт возьми, кто мог подумать, что основная причина преждевременного старения — это ложь, обыкновенная человеческая лживость.

Ложь как следствие хитрости, которая спасала человека от врагов, оказалась главным врагом, главной причиной старости. Первыми додумались до этого мы с Гошкой и Алешей, только нам никто не поверил тогда. А потом все подтвердилось.

То раздвоение личности, в котором жил человек. когда он всю жизнь говорил не то, что думал, то есть всю жизнь бил кувалдой про самым тонким и чувствительным своим нервным связям, бил по творчеству, по вдохновению, — это раздвоение личности оказалось причиной необратимого разрушения самой этой личности, сиречь старостью.

Ну все перепробовали. И физику, и биологию, и химию, и биофизику — забыли только этику, которая и наукой-то не считалась."

Анчаров не дал окончательного ответа, но сделал главное, не просто поставил проблему нового языка, нового мышления, но и дал образ нового человека. Дал тот образ, который мне, мальчишке, помог в борьбе с неизбежным разочарованием в жизни, когда обнаруживаешь развращенность человеческих отношений и отсутствие равенства, честности в общении, причем не только в отношениях между мужчинами, но и мужчины с женщиной. Дав мне свой образ, Анчаров дал и форму, идеал, который не только помог мне защититься, но и развиться внутри его, проявить свое собственное содержание личности и свое художественное своеобразие.

Влияние личности Михаила Анчарова и его творчества: живописи, песен, прозы, стихов, я убежден: глубоко и сильно, и со временем проявится очевидно для всех на читательской территории бывшего СССР. Причем влияние это достаточно очевидно и сегодня: Анчаров — родоначальник авторской песни, авторского телесериала "День за днем", после которого были выпущены две большие пластинки с удивительно органичной музыкой И. Катаева. Пластинки — тоже авторские, личность Анчарова обозначена в них более, чем узнаваемо. Самое главное — Анчаров. если можно так выразиться, дал новый жанр — АВТОРСКИЙ. Он не только художник, не только поэт, не только писатель, не только музыкант, не только певец — он только АВТОР. Т.е., говоря иными словами, творец, личность. Человек, влияющий на других людей, человек-образ, человек как образ для человечества (напомню еще раз формулу, выведенную в предыдущем разделе).

Сегодня, когда я пишу уже свою книгу, я обратился к этой старой, потрепанной, с расклеившимся переплетом и с удивлением обнаружил, что Анчаров дает в ней почти законченную философию нового мышления. Позволю себе процитировать наиболее выразительные места:

"Я просто искал точку зрения. Когда чересчур высоко взлететь — не видно людей, чересчур низко — видишь брюхо соседа-исследователя, который твердо знает, что такое творчество, однако сам не плодоносит почему-то. Я подумал: а почему архимедову точку опоры надо искать вне человека, а что, если она внутри его? И тогда догадавшись, что я-то ведь тоже человек, я пустился в поиски самого себя, справедливо полагая, что в случае неудачи потеря для всех небольшая, а в случае удачи это находка для многих. И когда я догадался, что Уоллес не учел скачков качественных, я одновременно догадался о том, где искать дьявола, и о том, каким будет мышление у будущего человечества. Потому что любой талант — это способность скачкообразно познавать истину, и Леонардо да Винчи — это первый нормальный человек будущего, до сих пор обреченный на непонимание. (...)

...Хотите знать, как я пришел к этой идее? У всех нас есть чувство, что человек может быть значительно лучше, чем он есть? А что значит быть лучше? Это значит соответствовать основным условиям своего существования. А основные условия для человека — это другие люди..."

И Анчаров нашел свою точку зрения, как когда-то Эренбург, которого я уже цитировал, обнаружил, что "все дело в людях". И в тех которые с нами и в тех, которых мы встретили в нашей юности, и в тех, о которых мы читали, и в тех, которые умерли, но слово которых живет в их книгах. Отсюда Анчаров подошел к новому методу:

"Я человек реальный, не фантазер. У меня сказано — сделано. У меня тоже есть своя идея, которую я тащу через всю жизнь... Но только в отличие от Кости и Памфилия идея моя практическая.

Суть дела состоит в следующем. Люди должны понимать друг друга. А что у человека для понимания? Язык слов? Язык жестов? Язык мимики? То есть понимание человека человеком держится по-прежнему на догадках. Оцениваем жесты, симптомы, статичные признаки, ищем подтексты в словах, догадываемся, что они означают на самом деле. Хаос, дисгармония.

Понять — значит упростить.

Понять себя — значит упростить себя. Отсюда вся кибернетика — от идеи свести функции мозга к простым "да" или "нет". Для частных задач расчета и управления она годится, а для открытий — нет.

...Не кажется ли вам, что единственное, что делает человека человеком, это вовсе не способность вычислять и анализировать, и делать выбор — это умеют делать машины, не приспособляемость — это умеют даже бациллы, не кажется ли вам, что человека делает человеком способность к сочувствию, распространяющаяся на окружающих?

[i]...Подберите любой какой термин, назовите это чувство нежностью, этикой, душевностью, состраданием, милосердием, совестью, взаимопониманием, каким угодно словом назовите это чувство — наблюдение останется верным: все человеческое связано у человека с этим, все звериное или машинное — с отсутствием этого. Чего этого? Человечности. Человечности!

Так нельзя ли, спросил я себя, не дожидаясь пока станет известен механизм человечности, придумать механизм улавливающий и использующий симптомы гуманизма? Если есть это чувство — должны быть и его симптомы."[/i]

И Анчаров четко отвечает на поставленный им вопрос: чтобы понять себя — человеку нужно человечество, чтобы понять человечество — он должен познать себя. Цитирую дальше:

"...тот, кто упрощает проблему должен быть сложнее самой проблемы. Иначе он упростить-то упростит, но ничего не поймет, кроме своей фальшивой схемы. А потому, чтобы человеку понять самого себя, ему надо как-то стать сложней собственного мозга, вот ведь какая штука. А как это сделать вы мне не подскажете? Мы вот наблюдаем поведение друг друга и свое и стараемся понять. Но ведь в наблюдении участвует наш мозг, а он упрощает все, что понимает... (...) Но вот приходит акт творчества... И его не уследить... Результаты его всегда неожиданны... Не означает ли это, что в этот момент наш мозг на мгновение становится сложней обычного? (...) Не означает ли это, что в момент творчества наш мозг и физиологически, и энергетически сложней нашего обычного мозга?"

И далее:

"Тот, кто понимает, сложнее того, что он понимает. Поэтому, чтобы понять себя, человек должен стать сложней себя. Как это может быть?.. Оказалось, что человек может понять себя, когда у него в мозгу возникает образ... Что такое образ, никто не знает, но он возникает, и если возникает у великанов духа, то этот образ живет тысячелетия и каждая эпоха находит в нем сходство с собой...

...Откуда же берется образ, если он порождение человека, который на один миг был сложнее самого себя?.. Вдохновение свыше?.. А откуда свыше?.. Что может быть выше человека?.. Не знаете?.. И я не знал... А потом догадался — Человечество... Достаточно стать на эту точку зрения, и начинает проясняться многое..."

Если в фантастической трилогии "Сода-солнце" Анчаров еще нащупывает, или точнее, выводит новую истину, то в повести "Стройность" (М. Анчаров. Звук шагов. М., "Останкино", 1982, с.137-248) он уже имеет четкую позицию:

"Какие нужны условия жизни, чтобы в ней все всем понравилось?

Для этого нужно одно, один пустяк. Нужна другая цивилизация, где бы не наживали добро...Вернее, не так: где бы добром считалось не средство к существованию (любое средство — от барахла до денег), а где добром считалось бы само существование. Но это не может сделать кто-то один. Этого должны захотеть все. И поверить. что это возможно. То есть нужно переменить цивилизацию. Возможно ли это? Если считать, что человеку несколько тысяч лет, то невозможно. А если понимать, что человеку многие миллионы лет, и было время, когда цивилизации просто не было, и что цивилизация — это всего лишь этап всей миллиардно летней эволюции живого, то да, возможно. То есть пришла пора окинуть взглядом все, и понять, что если все есть, то все частные поправки либо ухудшают дело, либо улучшают его. Ухудшают дело, если растаскивают его, и улучшают, если стремятся к нему.

По-разному, но стремятся.

И это есть главное желание.

Потому что если этого захотят все, то и будет всё. А если все хотят всего лишь разного, то ничего и не будет.

Давно уже сложилось великое уголовное наблюдение, которое звучит так: "Жадность фрайера сгубила".

Нужны и не нищета, и не богатство, а оптимум. А сейчас складывается впечатление, что мир стремится стать миром "фрайеров", миром человеческой дешевки, и вся промышленность работает только на это — на создание дешевки, на подмену.

А если это случится, то, выражаясь научно, "всему — кранты"."

Вывод Анчарова безукоризнен: человечеству нужна цивилизация нового типа, ибо старая — эсхатологична как цивилизация "фрайеров", т.е. людей, замкнутых в свои частные, индивидуальные интересы. Человек есть родовое существо, и этот род — человечество. Причем не только ныне живущих. но и всех людей, живших в самые-самые далекие, просто невероятные для нас времена. "От первого человека до меня!" — это формула единства человечества и новой цивилизации.

Анчаров задел самый нерв эпохи, поставив проблему реформы мышления, осознав недостаточность или неспособность мозга решать творческие задачи. Мозг аналитичен, стремится к упрощению, к четкости между "да" или "нет", к выгоде, он индивидуализирует, обособляет человека от человечества. И хотя Анчаров верно поставил проблему, нащупал метод, четко осознал перспективу нового пути, он не назвал этот новый орган родового человека. И орган этот — СЕРДЦЕ. Восприятие мира и его проблем не с точки зрения прагматической выгоды и расчета, а с точки зрения человека, или человечества. Восприятие не аналитическое, а синтетическое. Не выгода (истина), а добро (любовь) должно стать главенствующим мотивом человеческого мышления и действия. Но Анчаров убедительно ответил на поставленный своим творчеством вопрос самим же своим творчеством, самим собой — создав незабываемый, убедительный, реальный ОБРАЗ личности. От души человека к душе человека, от сердца к сердцу — истина любви, убеждающая без слов, без доказательств. Так и я мальчишка-семиклассник воспринял в свое время незабываемый для меня ОБРАЗ Михаила Анчарова и навсегда сохраню его в своем сердце, наряду с образами других родных и близких мне людей.

А где корень самого Анчарова? Разумеется не от Адама-прародителя, а непосредственного человека, который послужил толчком для юного московского парнишки, пробудил движение его духа? В той же повести "Стройность" я нашел этот ответ из уст самого Анчарова:

"У Достоевского есть мысль, которая раньше была не так широко известна по разным причинам, а теперь стала известна широко по разным причинам, стала почти банальностью, общим местом. Это мысль такая: "Красота спасет мир". Я и сейчас не знаю аргументов Достоевского; и тогда не знал, до войны, мальчишкой. Но эта мысль ошарашивала, потрясала.

Красота спасет мир. А как?"

Непосредственным толчком послужила мысль Достоевского, но Анчарову посчастливилось найти и тот самый, так тщательно разработанный им впоследствии ОБРАЗ. Нашелся в реальной жизни человек, который реально воплотил в своем творчестве формулу Достоевского. Слово опять Анчарову.

"Однажды у матери моей школьной барышни я нашел книжку Александра Грина. Я и слыхом не слыхал такой фамилии. Мало того, и в предисловии, которое я прочел после книжки, узнал, что Грин, умирая в Старом Крыму, просил привезти к нему хоть одного читателя, который его знает. И такого читателя не нашлось. Да, это так. Так было.

Ну так вот, я начал читать из любопытства, меня захватило чуть ли не с первых строк, что захватило — я и сейчас не знаю. Но я читал эту книжку всю ночь. И когда прочел "Алые паруса", я отложил книжку с решением, с клятвой, если хотите, пропагандировать эту книжку всю свою жизнь, чем я и занимаюсь. Я ревел белугой. И когда читал эту книжку и потом, когда вспоминал, как я это читал.

Я, конечно, сразу не поверил, что эта книжка — мечта. Ну, в смысле: "эх, хорошо бы так было!", а просто впервые и единственный раз мелькнуло реальное начало нового пути. Похоже, что это и была красота."

Так Анчаров ответил себе на бессмертное утверждение Федора Михайловича Достоевского: "Красота спасет мир". Не внешняя, природная красота женщины, которая беззащитна перед грубым бесцеремонным насилием, ни внутренняя цельная красота сурового и закаленного мужского характера, который может защитить себя и женщину, но бессилен что-либо изменить в этом беспощадном мире, а красота удивительной человеческой души, которая самим фактом своего существования в этой жестокой жизни поражает людей в самое сердце, напоминая о том, что они люди. Христос, отказавшись от жизни ради людей, изменил его мир и его логику. Только после искупительной жертвы Христа стал возможен Дон Кихот Сервантеса, испанского писателя, как известно, закаленного воина, утратившего на войне руку, но нашедшего в ней образ романтика, который единственный реален и действителен среди жестокой мясорубки войны, и ее циничного прагматизма.

Романтики остаются в сердцах людей и действуют через это на род человеческий.

И кем — как не русским Дон Кихотом следует назвать писателя Александра Грина. Позволю себе процитировать материалы из воспоминаний самого Грина и его современников. Ключ к пониманию Грина — активность человеческой души, утверждение ею во внешнем мире своего идеала, своей любви, своих правил.

"Потому ли, что первая прочитанная мной, еще пятилетним мальчиком, книга была "Путешествие Гулливера в страну лилипутов" — детское издание Сытина с раскрашенными картинками, или стремление в далекие страны было врожденным, — но только я начал мечтать о жизни приключений с восьми лет.

Я читал бессистемно, безудержно, запоем.

...Я рылся в них (книгах — К.Ч.) по целым дням. Мне никто не мешал.

Поиски интересного чтения были для меня своего рода путешествиями.

Помню Дрэпера, откуда я выудил сведения по алхимическому движению средних веков. Я мечтал открыть "философский камень", делать золото, натаскал в свой угол аптекарских пузырьков и что-то в них наливал, однако не кипятил.

Я хорошо помню, что специальные детские книги меня не удовлетворяли.

В книгах "для взрослых" я с пренебрежением пропускал "разговор", стремясь видеть "действие"."

("Автобиографическая повесть" — В кн. "Воспоминания об Александре Грине", Лениздат, 1972, с.13).

И далее:

"Прочитанное в книгах, будь то самый дешевый вымысел, всегда было для меня томительной желанной действительностью.

Делал я также из пустых солдатских патронов пистолеты, стреляющие порохом и дробью. Я увлекался фейерверками, сам составлял бенгальские огни, мастерил ракеты, колеса, каскады; умел делать цветные бумажные фонари для иллюминации, увлекался переплетным делом, но больше всего я любил строгать что-нибудь перочинным ножом; моими изделиями были шпаги, деревянные лодки, пушки. Картинки для склеивания домиков и зданий во множестве были перепорчены мною, так как, интересуясь множеством вещей, за все хватаясь, ничего не доводя до конца, будучи нетерпелив, страстен и небрежен, я ни в чем не достигал совершенства, всегда мечтами возмещая недостатки своей работы.

Другие мальчики, как я видел, делали то же самое, но у них все это, по-своему выходило отчетливо, дельно. У меня — никогда."

(Там же, с.16)

В этих двух гриновских эпизодах есть очень характерные детали, на которые нужно обязательно обратить внимание. В конце первого Грин говорит "что он пропускал "разговор", стремясь ВИДЕТЬ "действие", что не просто свидетельствует о развитой фантазии, и хорошей зрительной, а значит эмоциональной, личной памяти, но и о том, что действительность в лице взрослых, их проблем, их воспитания не задавила личность мальчика, его желания, его чувства и его внимание было обращено в свой внутренний мир, а не во внешний. Последнее вредит внутреннему развитию, хотя и приспосабливает ребенка к внешнему миру. Грин пропускал "разговор" потому что не имел зацепок в своем опыте и во-вторых потому, что был свободен в своем волеизъявлении: мир фантазии был намного богаче житейской прозы. Вот почему, когда остальные мальчики "делали то же самое", у них это выходило намного лучше, точнее. Они уже были практичнее, взрослее своего однолетки Саши Грина. То есть они уже были деформированы окружающим миром, приспособлены к нему.

Какой можно сделать вывод из выше подмеченного? Элементарно дидактический: родители должны доверять своим детям, ибо каждый ребенок — великий труженик, гений, уже знающий, что он хочет и что ему интересно, но он беззащитен, не может защитить себя и свой мир от взрослой опытности. То есть каждый ребенок есть родовое существо, часть человечества, но затем он абстрагируется, приспосабливается и... перестает быть частью человечества, уходя в абстракцию, становясь общественной, либо государственной функцией, этаким важным и неважным колесиком, шестеренкой некоего механизма. И юный Грин, еще ничего по сути дела не сознавая, уже повел жестокую борьбу с обществом за право быть собой, быть не функцией, а человеком.

[i]"Особенное", неизгладимое впечатление произвела на меня повесть А. Чехова "Моя жизнь", говорил Александр Степанович. Я увидел свою жизнь в молодости, свои стремления вырваться из болота предрассудков, лжи, ханжества, фальши окружавших меня. Стремления мои были в то время не так ясно осознаны и оформлены, как я теперь об этом говорю, смутны, но сильны. Понятен и близок был Михаил, его любовь и отвращение к родному очагу "родительского дома".

Умел Чехов заглянуть в самые глубины человеческой души! "Моя жизнь" дала мне мгновение остановки в самом себе, после чего какая-то внутренняя черта была как бы проведена над пережитым, и по-новому, что-то прощая, стал я смотреть на настоящее и будущее."[/i]

(Там же, с.397)

"Все прошлое Грина, — пишет Ник. Вержбицкий. — полное тяжелых испытаний — моральных и физических, — даже у очень выносливого человека могло бы воспитать одно только отвращение к жизни. К счастью для него, да и для нас, его читателей, этого не случилось. Может быть, оттого, что он еще в детстве привык просто убегать от всех мерзостей, которые его окружали в семье, в школе, на улице. Он запоем читал и перечитывал книги, где правда переплеталась с причудливой, веселой и трогательной выдумкой.

Став взрослым, Грин заслонялся от жуткой действительности царского режима светлыми видениями и мечтой о том времени, когда будут жить одни только честные, трудолюбивые, добрые и светлые духом люди.

При этом он всегда повторял, что запрещать мечту — это значит не верить в счастье, а не верить в счастье — значит не жить..."

(Там же, с.214).

Запрещать себе мечту, склоняться перед действительностью — не верить в счастье, а не имея своей путеводной мечты — веры в счастье — значит не жить, не быть на этой земле человеком! Вот исчерпывающая формула личности, выведенная Александром Грином.

Четко Грин высказался и о методе. И метод этот, метод человека-творца, в своем творчестве уподобляющегося Творцу нашего мира — ФАНТАЗИЯ.

"...когда речь зашла о так называемой "чистой фантастике", Грин заявил:

— Нет ни чистой, ни смешанной фантастики. Писатель должен пользоваться необыкновенным только для того, чтобы привлечь внимание и начать разговор о самом обычном."

(Ник.Вержбицкий. Там же, с.215).

И далее, в воспоминаниях его жены — Н. Грин:

"Так как я пишу вещи необычные, то тем строже, глубже, внимательнее и логичнее я должен продумывать внутренний ход всего. ФАНТАЗИЯ ТРЕБУЕТ СТРОГОСТИ И ЛОГИКИ (Выделено мной — К.Ч.). Я менее свободен, чем какой-либо бытописатель, у которого и ляпсус сойдет, покрывшись утешением: "Да чего в жизни не бывает!" У меня не должно быть так, Этого не происходит, на взгляд обывателя, но произошло, как должно было, для читателя, в душе которого звучит то же, что и в нашей душе. Всякий выход за пределы внутренней логики даст впечатление карамельности или утопичности или просто: "Ишь, врет как сивый мерин".

(там же, с.353).

Фантазия не есть причудливое отражение действительности, ни "эстетическое насилие" над жизнью. Вспомним хотя бы Федора Михайловича Достоевского:

"У меня свой особенный взгляд на действительность (в искусстве), и то, что большинство называет фантастическим и исключительным, то для меня иногда составляет самую сущность действительного. Обыденность явлений и казенный взгляд на них, по-моему, не есть еще реализм, а даже напротив."

(Цитируется по кн. Ф. Горенштейн. Место. М.:СП "Слово", 1991, с.7 — предисловие Л. Лазарева).

Итак, фантазия — это равенство с жизнью, когда личность и реальность сосуществуют, взаимно воздействуя друг на друга, то есть фантазия — это любовное восприятие жизни, действительности, людей и своей любимой. Фантазия — это любовь. В тех же воспоминаниях жены писателя:

"(Александр Степанович) говорил, что настоящий художник, по существу, является главным героем своих произведений. "Внешние наблюдения над разными людьми и случаями, — говорил он, — только помогают мне сконцентрировать и оформить впечатление от самого себя, увидеть разные стороны своей души, разные возможности. Я и Гарвей, и Гёз, и Эсборн — все вместе. Со стороны на себя смотрю и вглубь, и вширь. Только на самом себе я познаю мир человеческих чувств. И чем шире в писателе способность проникать через себя в сущность других людей, тем он талантливее и разнообразнее. Он как бы всевоплощающий актер. Мне лично довольно познать и себя и женщину, любимую и любящую меня. Через них я вижу весь свой мир, темный и светлый, свои желания и действительность. И, какова бы она ни была, она вся выразилась в образах, мною созданных. Оттого я и говорю смело: в моих книгах — моя биография. Надо лишь уметь их прочесть."

(там же, с.395)

Когда я допечатывал эту цитату, вспомнилось, что где-то мне уже попадались и сравнительно совсем недавно похожие слова о внимании писателя к конкретной реальности, любви к своим ближним. Долго мне искать в своей библиотечке не пришлось. Вот что пишет наш современник Георгий Гачев в книге "Семейная комедия" (М."Школа-пресс", 1994):

Жена и дети мне стали учителя в миропонимании. Я же ученически-секретарски записывал опыты и понятия, на которые семейная жизнь надоумила. Семья — это первоообщество, где любовь — субстанция всех отношений. И ум тут восходит к любви — как на дрожжах. Она и образование дает — не только детям первоначальное, но и родителям от детей — очистительное (от набранного за жизнь лжеобразования). Взаимоучительное заведение — семья".

Итак, фантазия — это любовь, творчество, а любовь, по определению Георгия Гачева, "Субстанция всех отношений". Этот, совсем иной подход к пониманию функции интеллекта, к мышлению, помог Гачеву сформулировать определение своего разума как "разума восхищенного" в противоположность "разуму возмущенному", под знаком которого проходит существование нашей цивилизации. И, наконец, именно Гачев сумел подняться до высочайшей истины нашего времени:

"Бога нельзя увидеть, постичь, определить — Богом можно только стать."(Там же, с.122).

Человек-творец, человек, обогащенный любовью к людям, верящий в себя, в свою творческую фантазию — этот человек становится хозяином своей судьбы, венцом творения нашей цивилизации. Цивилизации библейского типа, начавшейся с создания Богом человека и изгнанием его из Рая. Человек-творец есть начало возврата, начала творчества человечеством своей судьбы и возвращения в Рай.

Да простят мне читатели столь обильное цитирование в этом разделе, но ведь цитаты-то все органичные, одна к другой ложащиеся, как будто ведущие общий разговор на общую важную для всех тему, где ни один голос, ни один нюанс не выпадают из контекста, более того друг с другом связаны и друг без друга не звучат.

Самое главное в том, что наш мир уже давно подготовлен и именно всем человечеством, его неустанным трудом к этому новому прорыву в новую цивилизацию, в новый век человеческих отношений. И что есть откуда, в подтверждение этой новой истины, черпать неисчислимые богатства мыслей и образом. Напоследок приведу еще одну, на сей раз последнюю цитату, отрывок из прекрасного стихотворения поэта Павла Васильева "Сердце". Вчитайтесь и вдумайтесь:

"Мы узнавали постепенно,

И чувствовали мы опять,

Что тяжко зеленью дышать,

Что сердце, падкое к изменам,

Не хочет больше изменять.

Ах, сердце человечье, ты ли

Моей доверилось руке?

Тебя как клоуна учили,

Как попугая на шестке.

Тебя учили так и этак,

Забывши радости твои,

Чтоб в костяных трущобах клеток

Ты лживо пело о любви.

Сгибалась человечья выя,

И стороною шла гроза.

Друг другу лгали площадные

Чистосердечные глаза.

Но я смотрел на все без страха, —

Я знал, что в дебрях темноты

О кости черствые с размаху

Припадками дробилось ты.

Я знал, что синий мир не страшен,

Я сладостно мечтал о дне,

Когда не по твоей вине

С тобой глаза и души наши

Останутся наедине.

Тогда в согласье с целым светом

Ты будешь лучше и нежней.

Вот почему я в мире этом

Без памяти люблю людей.

.............................................

Я вглядываюсь в мир без страха,

Недаром в нем растут цветы!

Готовое пойти на плаху,

О кости черствые с размаху

Бьет сердце — пленник темноты!

(1932)

Павел Васильев погиб в роковом 1937 году, но насколько современно (и своевременно!) звучит его завет (из этого же стихотворения):

"Я призываю вас — пора нам,

Пора, я повторяю, нам

Считать успехи не по ранам —

По веснам, небу и цветам."

(Павел Васильев. Весны возвращаются. М.: "Правда", 1991, с.396-398)

И разве не об этом же Михаил Анчаров, Александр Грин и Георгий Гачев, авторы, которых я цитировал в этом разделе. И разве не об этом же Федор Михайлович Достоевский с его формулой "Красота спасет мир". Пора, наконец, человечеству, выходящему с помощью цивилизации из цепких объятий природы, сознать что оно — человечество, и стать единым целым — организмом, где бьется "пленник темноты" — живое и прекрасное человеческое сердце.

"АХ. СЕРДЦЕ ЧЕЛОВЕЧЬЕ, ТЫ ЛИ, МОЕЙ ДОВЕРИЛОСЬ РУКЕ?.."

Поэтическая мини-антология

Михаил Анчаров

Песня про деда-игрушечника с Благуши

Я мальчишкою был богомазом.

Только ночью, чуть город затих,

Потихоньку из досок чумазых

Вырезал я коней золотых.

Богомазы мне руки крутили,

Провожали до самых сеней,

По спине в три полена крестили...

И в огонь покидали коней.

Шел я пьяный. Ты слушай — не слушай,

Может, сказку, а может, мечту...

Только в лунную ночь на Благуше

Повстречал я в снегу Красоту.

И она мне сказала: "Эй, парень,

Не жалей ты коней расписных.

Кто мечтой прямо в сердце ударен,

Что тому до побоев земных?"

Я оставил земные заботы

И пошел я судьбе поперек:

Для людей не жалел я работы,

Красоты для себя не берег.

Над мечтой не смеялся ни разу,

Пел на рынках я птицы вольней.

Отпустите меня, богомазы!

Не отдам я вам рыжих коней!

Песня о красоте

Мне в бокал

Подливали вино,

Мне обманом

Клевали глаза.

Обучали терпеть,

Но одно

Мне забыли —

О счастье сказать.

Что оно —

Словно парус ничей,

Что оно —

Словно шорох огня,

Что оно —

Словно стон трубачей,

Поднимающих в топот

Коня.

Тыщу лет

Этот стон, этот стих.

Тыщу лет

Завывает пурга нам.

Тыщу лет

За улыбку мечты

Ищем клады

По старым курганам.

Утро встанет —

Рассеется мгла.

Ночь приходит —

Звезда не погасла.

Дети слушают

Шорох крыла,

Отлетающий топот

Пегаса.

Ты приходишь

В чужое кафе,

Обоняешь

Чужую еду,

Слезы льешь

На фальшивой строфе

И смеешься

У всех на виду.

Мне нужна красота

Позарез!

Чтоб до слез, чтоб до звезд,

Чтобы гордо...

Опускается солнце

За лес,

Словно бог

С перерезанным горлом.

Песня о России

Ты припомни, Россия,

Как все это было:

Как полжизни ушло

У тебя на бои,

Как под песни твои

Прошагало полмира,

Пролетело полвека

По рельсам твоим.

И сто тысяч надежд

И руин раскаленных,

И сто тысяч салютов,

И стон проводов,

И свирепая нежность

Твоих батальонов

Уместились в твои

Полсотни годов.

На твоих рубежах

Полыхают пожары.

Каждый год — словно храм,

Уцелевший в огне.

Каждый год — как межа

Между новым и старым.

Каждый год — как ребенок,

Спешащий ко мне.

На краю городском,

Где дома-новостройки,

На холодном ветру

Распахну пальтецо,

Чтоб летящие к звездам

Московские тройки

Мне морозную пыль

Уронили в лицо.

Только что там зима —

Ведь проклюнулось лето!

И, навеки прощаясь

Со старой тоской,

Скорлупу разбивает

Старуха-планета —

Молодая выходит

Из пены морской.

Я люблю и смеюсь,

Ни о чем не жалею.

Я сражался и жил,

Как умел — по мечте.

Ты прости, если лучше

Пропеть не умею.

Припадаю, Россия,

К твоей красоте!"