"Так обидно — полупустой зал. Да что там — полупустой, мне показалось — на две трети... И лица все одни и те же: те же, что были в прошлый раз — на другом концерте, и в позапрошлый... Меняются только лица на сцене, а эти, в зале, не меняются. Так обидно!"

Вот такие грустные мысли крутились в голове, пока в зале Дома офицеров собирались зрители-слушатели на концерт Владимира Ланцберга, автора-исполнителя из Туапсе.

Как-то в полуделовом-получастном разговоре красноярский автор-исполнитель Геннадий Васильев заметил: "Бардовская песня вышла за рамки некоего определенного социума и стала более массовой". Глядя на сиротливо пустующие не места — целые ряды, я задумалась о том, насколько прав был Геннадий Михайлович. И вот что из этого получилось.

Оказывается, мое знакомство с авторской песней началось с Ланцберга (кто бы мог тогда подумать?). Случилось оно году этак в 1978-м. Не состоялось, а именно случилось. Школьная подружка провела летние каникулы в "большом городе" Новокузнецке, и, вернувшись оттуда в родные пенаты с населением чуть больше двадцати тысяч, привезла очень трогательную песенку об алых парусах. Песенку мы быстренько разучили и она стала общей любимицей, поскольку заметно отличалась от репертуара, доступного местным тинэйджерам посредством радио и телевидения (размером в один-единственный центральный канал). Мы считали "Алые паруса" "безродно-народной песней", и под хорошее настроение в веселой дружеской компании ломкими голосами распевали: "Ребята, надо верить в чудеса..."

Двадцать лет спустя выяснилось, что песню мы безбожно переврали — и текст, и мелодию. Но так ли это важно? Главное — знали и пели. В глухом таежном городишке, немыслимо далеком и от южного Туапсе, и от "самопальных" катушек с бардовскими концертными записями, и от всевозможных фестивалей...

А потом было студенчество, где авторских песен не знал только ленивый. Среди моих однокурсников и просто университетских знакомых было довольно много "КСП-шников". Далеко не все из них что-то писали сами, в основном пели чужие песни. И потому в моей памяти "Виноградная косточка" Окуджавы стойко ассоциируется с курсовым гитаристом Витькой Барковым, а "Колумб открыл Америку" Юрия Панюшкина — со всеобщим филфаковским любимцем Вадиком Кабышем. Песни носили имена тех, кто их пел. Они "звучали" их голосами под аккомпанемент большемуртинских гитар, дешевых и безобразно немузыкальных, но вполне доступных студенческому карману.

Я никогда не была вхожа ни в один местный клуб самодеятельной песни. Но и никогда не чувствовала себя обделенной: своеобразный клуб образовался курсе на втором-третьем прямо в нашей "семейной" комнате на двоих. Мы жарили тазик пирогов с капустой, заваривали чай, наливали в блюдце варенья. И на девяти квадратных метрах собиралось десяток-полтора певцов и слушателей, и пелось все подряд, и всеми подряд — независимо от вокальных данных.

Это был конец восьмидесятых. Красноярские барды и заезжие знаменитости выступали чаще всего в ДК "Текстильщик". Афишами, извещающими об очередном концерте, были оклеены все "центральные" стены и заборы. Знакомый народ заранее покупал билеты, отрывая от скудной стипендии далеко не лишние рубли.

Лет десять назад там проходил и концерт Ланцберга. Это был первый "живой" бард в моей жизни. И от концерта осталось ощущение праздника — шумного, домашнего, душевного. Зал был битком набит, люди сидели на полу, стояли у стен, пристраивались на ступеньках. У сцены кто-то настраивал аппаратуру для записи. И ползала знакомых лиц...

И ощущение причастности к чему-то такому, чего на самом деле в моей жизни нет — по разным причинам. Тощий студенческий кошелек и маленький ребенок не позволяли выездов на фестивали, турпоходов по разным интересным и красивым местам, путешествий по большим и малым городам уже бестолково входящей "в рынок" Родины. А здесь...

То вдруг налетал южный ветер с запахом моря, в лицо летели соленые капли, а где-то вдалеке кричали чайки. То начинал тихо потрескивать разгорающийся костер, шипели в огне сосновые шишки, попахивало дымком. То стучали колеса поезда, уносящего куда-то далеко-далеко, где тебя никто не знает и все можно начать с начала. А чуть позже этот же поезд возвращался обратно, радостно гудя, — в город, где тебя знают, в дом, где тебя ждут. Ах, как сентиментальны мы в юности и как много еще впереди! По крайней мере, в это очень хочется верить.

Но в зале на последнем концерте Владимира Ланцберга не было аншлага, и почти не было видно новых лиц — все те же, что и в прошлый, и в позапрошлый раз. Те же, но далеко не все, что приходили в ДК "Текстильщик" десять лет назад. Всего десять лет. Целых десять лет. Так что же вдруг случилось?

Мы, конечно, стали старше. Расстались со многими иллюзиями. Осели на законных квадратных метрах собственного жилья, нарожали детей, купили мягкие диваны и удобные тапочки. Устроились на работу, где регулярно дают хотя бы небольшую зарплату. Привязаны, пристегнуты, приклеены... Или уже не хочется туда, где шумят волны, качаются паруса, трещат сучья в костре? Где "лучше гор могут быть только горы"? Ах, да, завтра на работу... Не отвлекайте меня глупостями!

Грустная история о любви. Поп любил собаку, а собака любила мясо. Но собака отдала за свою любовь жизнь, а поп отдал за кусок мяса любовь. Не грусти, собака, твоя песенка еще не спета!

Владимир Ланцберг

Грустная история... Пятнадцатилетняя дочка моей приятельницы с ума сходит по "нанайцам" и после их концерта слезами уливалась: ее не чмокнули в щечку! Двадцатилетний парень считает верхом вокального искусства вурдалачные завывания Мумия Тролля, а другой его ровесник "оттягивается" под "Вопли Видоплясова". Другие юноши поют другие песни...

Авторская песня перестала быть достоянием ограниченного круга людей? Она приняла общественное значение? Я уже готова с этим поспорить. Да, теперь она стала более доступна. Тиражируются аудио— и видеокассеты, и тиражи эти раскупаются, конечно. Правда, в отличие от "Титаника", они не приносят баснословных прибылей. И дети из младших классов красноярской общеобразовательной школы экономят обеденные копейки, чтобы купить лакированный портрет Дикаприо, а не кассету с записью Новеллы Матвеевой... А "ограниченный круг людей" так и остался ограниченным, хотя страшно редеют наши ряды. Иных уж нет, а те далече. Грустная история. Любовь — за кусок мяса.

Мне было грустно сидеть в зале Дома офицеров. Потому что Ланцберг по-прежнему пел красивые и мудрые песни. Потому что они напоминали мне об университетских вечеринках с чаем и капустными пирожками. Потому что тогда еще можно было все бросить, взять ребенка подмышку, купить кильку в томате и сухого молока — и рвануть куда-нибудь, где шумит море и пахнет костром... Тогда еще было можно, сейчас — уже точно нельзя. И эти песни, десять лет назад объединявшие таких разных людей, сегодня, кажется, разъединяют старых знакомых. Потому что одни все же приходят на концерты в Дом офицеров, а другим уже не хочется никуда идти. А третьи уже никогда никуда не придут...

"Наш пароходик уходит в светлое прошлое.

Не без волненья уходит и не без труда.

Не потому, что так хочется нам невозможного —

Просто не хочется больше уже никуда..."

Олег Митяев

Вот так и сидела бы я, размышляя о грустном и вообще ни о чем, и слушала бы знакомые и новые песни. И роились бы в голове нравоучительные думы о вечном конфликте отцов и детей. Но вдруг вспомнила о том, как восьмилетняя девочка горько плакала над "Муравьем" Окуджавы — такой грустной показалась ей эта простенькая история, случившаяся "без всякого небесного знаменья". И, заливаясь слезами, девочка просила спеть еще и еще...

"Мне быть с тобой еще полчаса,

Потом — века суетной возни.

Малыш, возьми мои паруса,

Весь мой такелаж возьми...

Мы о шторма расшибали лбы,

Наш пот всю палубу пропитал.

Малыш, ты юнгой хорошим был,

Теперь ты сам капитан".

Именно эта песня Ланцберга и стала, в общем-то, отправной точкой для грустных размышлений о судьбе авторской песни. Именно она и стала для меня "лекарством" от подступившей к горлу тоски — потому что уходит из жизни что-то хорошее. А вот уходит ли?

Малыш, возьми мои паруса! Да, они измяты, потому что много лет хранились в душном шкафу, на пыльных антресолях. Они плотно слежались и не хотят разворачиваться, устав от ненужности. Их попортила моль и кое-где погрызли мыши. И даже не видно уже, какого они были цвета когда-то, когда мне было чуть больше десяти лет. Малыш! Давай вместе выстираем их, высушим на балконе, на веселом весеннем ветру. Вместе заштопаем дыры яркими крепкими нитками. Научимся разжигать костер под дождем, ставить палатку и заваривать чай из смородиновых веток. И поедем туда, где ветер пахнет морем, где летят в лицо соленые брызги, где по ночам глухо ухают совы и кукушка считает года. В горы, в тайгу, к морю... И где совсем не нужны удобные тапки, потому что по теплому песку можно бегать босиком.

Не плачь, Малыш! У тебя еще все впереди! Главное — не пропустить. Успеть. Не откладывать на завтра.