Ахмадулина Белла

Послушать

Озноб

                  Белла Ахмадулина




Хвораю, что ли, — третий день дрожу, 
как лошадь, ожидающая бега. 
Надменный мой сосед по этажу 
и тот вскричал: 
— Как вы дрожите, Белла!

Но образумьтесь! Странный ваш недуг 
колеблет стены и сквозит повсюду. 
Моих детей он воспаляет дух 
и по ночам звонит в мою посуду.

Ему я отвечала: 
— Я дрожу 
все более — без умысла худого. 
А впрочем, передайте этажу, 
что вечером я ухожу из дома.

Но этот трепет так меня трепал, 
в мои слова вставлял свои ошибки, 
моей ногой приплясывал, мешал 
губам соединиться для улыбки.

Сосед мой, перевесившись в пролет, 
следил за мной брезгливо, но без фальши. 
Его я обнадежила: 
— Пролог 
вы наблюдали. Что—то будет дальше?

Моей болезни не скучал сюжет!
В себе я различала, взглядом скорбным, 
мельканье диких и чужих существ, 
как в капельке воды под микроскопом.

Все тяжелей меня хлестала дрожь, 
вбивала в кожу острые гвоздочки. 
Так по осине ударяет дождь, 
наказывая все ее листочки.

Я думала: как быстро я стою! 
Прочь мускулы несутся и резвятся! 
Мое же тело, свергнув власть мою, 
ведет себя свободно и развязно.

Оно все дальше от меня! А вдруг оно 
исчезнет вольно и опасно, 
как ускользает шар из детских рук 
и ниточку разматывает с пальца?

Все это мне не нравилось. 
Врачу 
сказала я, хоть перед ним робела: 
— Я, знаете, горда и не хочу 
сносить и впредь непослушанье тела.

Врач объяснил: 
— Ваша болезнь проста. 
Она была б и вовсе безобидна, 
но ваших колебаний частота 
препятствует осмотру — вас не видно.

Вот так, когда вибрирует предмет 
и велика его движений малость, 
он зрительно почти сведен на нет 
и выглядит, как слабая туманность.

Врач подключил свой золотой прибор 
к моим предметам неопределенным, 
и острый электрический прибой 
охолодил меня огнем зеленым.

И ужаснулись стрелка и шкала! 
Взыграла ртуть в неистовом подскоке! 
Последовал предсмертный всплеск стекла, 
и кровь из пальцев высекли осколки.

Встревожься, добрый доктор, оглянись! 
Но он, не озадаченный нимало, 
провозгласил: 
— Ваш бедный организм 
сейчас функционирует нормально.

Мне стало грустно. Знала я сама 
свою причастность к этой высшей норме. 
Не умещаясь в узости ума, 
плыл надо мной ее чрезмерный номер.

И, многозначной цифрою мытарств 
наученная, нервная система, 
пробившись, как пружины сквозь матрац, 
рвала мне кожу и вокруг свистела.

Уродующий кисть огромный пульс 
всегда гудел, всегда хотел на волю. 
В конце концов казалось: к черту! Пусть 
им захлебнусь, как Петербург Невою!

А по ночам — мозг навострится, ждет. 
Слух так открыт, так взвинчен тишиною, 
что скрипнет дверь иль книга упадет, 
и — взрыв! и — все! и — кончено со мною!

Да, я не смела укротить зверей, 
в меня вселенных, жрущих кровь из мяса. 
При мне всегда стоял сквозняк дверей! 
При мне всегда свеча, вдруг вспыхнув, гасла!

В моих зрачках, нависнув через край, 
слезы светлела вечная громада. 
Я — все собою портила! Я — рай 
растлила б грозным неуютом ада.

Врач выписал мне должную латынь, 
и с мудростью, цветущей в человеке, 
как музыку по нотным запятым, 
ее читала девушка в аптеке.

И вот теперь разнежен весь мой дом 
целебным поцелуем валерьяны, 
и медицина мятным языком 
давно мои зализывает раны.

Сосед доволен, третий раз подряд 
он поздравлял меня с выздоровленьем 
через своих детей и, говорят, 
хвалил меня пред домоуправленьем.

Я отдала визиты и долги, 
ответила на письма. Я гуляю, 
особо, с пользой делая круги. 
Вина в шкафу держать не позволяю.

Вокруг меня — ни звука, ни души. 
И стол мой умер и под пылью скрылся. 
Уставили во тьму карандаши 
тупые и неграмотные рыльца.

И, как у побежденного коня, 
мой каждый шаг медлителен, стреножен. 
Все хорошо! Но по ночам меня 
опасное предчувствие тревожит.

Мой врач еще меня не уличил, 
но зря ему я голову морочу, 
ведь все, что он лелеял и лечил, 
я разом обожгу иль обморожу.

Я, как улитка в костяном гробу, 
спасаюсь слепотой и тишиною, 
но, поболев, пощекотав во лбу, 
рога антенн воспрянут надо мною.

О звездопад всех точек и тире, 
зову тебя, осыпься! Пусть я сгину, 
подрагивая в чистом серебре 
русалочьих мурашек, жгущих спину!

Ударь в меня, как в бубен, не жалей, 
озноб, я вся твоя! Не жить нам розно! 
Я — балерина музыки твоей! 
Щенок озябший твоего мороза!

Пока еще я не дрожу, о, нет, 
сейчас о том не может быть и речи. 
Но мой предусмотрительный сосед 
уже со мною холоден при встрече. 
1962