Рим твоих времен
Дмитрий Гагуа
I. Из письма в провинцию:
... мы молоды. Подумать только, Марк -
мы молоды, а стало быть, всесильны.
Мы молоды! Весь Рим, да что там Рим -
весь мир у наших ног, ведь Луций Сулла
счастливейший диктатор, мудрый вождь,
отец народа, смрадный ужас римлян -
тот самый Сулла мертв, и мы уже,
я думаю, о нем не пожалеем.
Жизнь только начинается, мой Марк.
Какое счастье - жить! Я с нетерпеньем
встречаю новый день, и крепче вин
меня пьянит безоблачное утро
разлитое по чашам площадей...
II.
На синем небе облака
застыли белыми конями.
Не нагибайтесь за камнями;
ещё успеем, а пока...
Пока, на праздничной земле,
в тени высоких кипарисов,
восславим бога Диониса,
а вместе с ним - лозу и хлеб.
И в тишине звучат слова
над чашей вечного фалерна:
"Мы будем счастливы?" "Наверно...
А впрочем, все-таки, едва ль".
Всё это - в тайне. И, хотя
на меч судьбы наш день нанизан,
мы славим бога Диониса,
как век назад и век спустя.
Судьба судьбой, и если так,
да будет так! Но время терпит;
наполни чаши, виночерпий,
еще хотя б на полглотка!
Ликует плоть и бродит кровь.
Как говорится, днесь и присно
мы будем славить Диониса -
творца и гения пиров.
III.
День отошел. Казармам дан отбой;
отборные бойцы храпят, как кони,
вдали устало плещется прибой,
и в полутьме распластанные кроны
приземистых олив по-женски бредят,
пытаясь удержать прохладный ветер
хоть до утра, когда б не насовсем.
Шестая стража. Ночь.
А между тем,
еще не стихло звонкое застолье;
с утра - в поход, во славу и по воле...
Что ж, ночь длинна. Да здравствует лоза,
да здравствуют вплетенные в прощанье
гирлянды роз и горечь обещаний,
стихи и свет, глаза и голоса!
Четвертый час. Дорога. Марш колонн;
они идут, сильны и торопливы,
а женщины, как робкие оливы,
застыли у заставы. Легион
пылит вдали: поля, равнины, горы,
селенья остаются позади,
и вьются над путями разговоры
о жизни, о домашних...
IV.
Покалеченные кони
триумфальных колесниц
спотыкаются о комья,
задыхаются на марше.
Ворох писем от домашних
и записки от девиц -
это в прошлом; нам пока что -
переход до Рубикона.
Цезарь сзади. Цезарь с нами!
Мы уходим в горизонт,
под орлом трепещет знамя
боевого легиона.
Переходы, перегоны,
переправы, перезвон
затянувшейся погони,
окантованной в гекзаметр.
Жизнь впрессована в анналы
до последнего звена;
на высоких пьедесталах
каменеют полководцы.
Но никто не отзовется,
лишь гражданская война,
словно эхо, пронесется
по горам и перевалам.
И, срываясь с тесных строчек
мемуаров и поэм,
вместо слов оставив прочерк,
мы уходим - безымянны -
в пустошь, в белые туманы,
в никуда и насовсем.
Ну, а Цезарь нас помянет
осторожным многоточьем...
V.
Из воспоминаний Гая Оппия, римского всадника:
... Проезжая по извилистой дороге,
мы заметили в низине городишко.
И сказал Сервилий Публий:
- Неужели
даже здесь бывают распри среди знати?
- Что касается меня, - отметил Цезарь, -
полагаю, чем вторым томиться в Риме,
лучше жить хотя б и здесь, но, все же, первым.
Все притихли. Юлий Цезарь усмехнулся
и подумал: "Ну, а в Риме - и подавно!"...
VI.
В провинции глухо:
здесь можно быть первым,
здесь сонные мухи
да голые вербы.
И вечным вопросом
мне душу мозолит
та томная просинь
над выцветшим полем.
В провинции осень -
такая тоска!..
В багряную тогу
одеты равнины,
и снова дороги
выводят нас к Риму.
Уже отгорели
пиры и попойки.
Неужто стареем?
Стареем и только...
Скорее, скорее,
скорее б весна!
Но шепчут нам свечи
в провинции Рима:
- Здесь все вы навечно
остались вторыми!
Как поздние гости
дожди и туманы
приходят без спроса.
И вновь, как ни странно,
в провинции осень.
Такая тоска!
Ах, глупая осень...
VII.
Всю ночь лил дождь. Тот загородный дом
отрезан был от города и мира
октябрьской хлябью всех пустых дорог,
ведущих в Рим. Всю ночь лил дождь; а в спальне,
где медленно трещал горящий воск,
так густо пахло розами и смертью.
И кто-то там, мне кажется - Катулл,
шептал, с трудом расклеивая губы:
- Эй, мальчик!.. Слышишь, мальчик, дай вина;
сегодня гости... Богу Дионису,
увенчанному лавром и лозой,
мы воздадим... Фалернского мне, мальчик!..
Дождь не переставал; скорее даже
усилился, стараясь заглушить
и без того едва заметный шепот.
И только поутру короткий звон
разбитой чаши прокатился эхом
по комнатам, и разбудил раба.
Раб, осторожно подойдя к постели,
задул почти сгоревшую свечу.
VIII.
Гори, свеча, гори... Гори, пока горим
невидимым огнем осенних вакханалий!
Пылающий октябрь принес свои дары:
венки звенящих рифм и полные бокалы.
В преддверии зимы предчувствуя снега,
о, как же мы спешим в распахнутое небо,
и ночи напролет неведомым богам
прилежно воздаем огнем, вином и хлебом.
Гори, свеча, гори... Гори да не сгорай!
Пускай стучатся в дверь сомненья и метели;
ведь истина - она, как этот мир, стара,
и мы сегодня пьем, не веруя в похмелье.
Забудем до утра упреки октября;
здесь кровь душистых лоз пьянит былой любовью,
здесь жизнь щедра добром, здесь свет!.. И, говорят,
что смерти нет, пока горят свеча и слово.
Гори, свеча, гори... Отныне и вовек
гори, пока часы не пробили рассвета!
Гори, да будет так! Но за ночь выпал снег,
и в белые поля слова уносит ветер.
... Благословляю вас! Пирами и строкой
благословляю вас; благодарю и славлю
за лозы к октябрю, за вызревшнй покой,
за белый снег, за этот свет, что нам оставлен.
IX. Из письма в провинцию:
...Здесь у нас всё по-старому: сплетни, долги и порядок.
Цезарь мудр, хоть и он... Но об этом не стоит в письме.
В остальном - все по-старому, Марк, только разве что годы,
а вернее - года, оставляют морщины, и я
равнодушно гляжу на заснеженный город.
Всё так же...
Да и что тут изменится, Марк? Ты же знаешь - зима,
день за днем все короче, а ночи... А ночью, бывает,
так подступит под горло - хоть вой. Говорят, это старость.
Я не знаю; возможно и старость, но хочется верить,
что, скорее всего, это просто зима. Так-то Марк.
Помнишь прежде: пиры до рассвета, друзья, разговоры
о делах, о матронах; там даже поэт был такой,
тот, что умер потом. Кстати, вот тебе новости: помнишь...
Как же звали ее? Ну, она еще с этим поэтом...
Должен помнить! Так вот, я тут встретил недавно. Она
проезжала в носилках, и, видно, меня не узнала,
или, может, узнала, но все же проехала мимо,
а гулявший со мной Луций Квинт - горлопан и пропойца -
ухмыльнулся и едко заметил: "Смотри-ка, Петрон,
вон она, та, которую пел стихотворец!
Нынче к Цезарю едет любиться по сходной цене".
Я подумал: "Бессмертные боги! Что делает с нами
беспощадное время..." Сказали б когда - не поверил,
что красавица, ради которой марали пергамент,
через несколько лет может стать дорогой потаскухой.
Цезарь тоже хорош!.. Как приедешь, скажу и о нём.
Да, наверно и вправду старею. Чему удивляться:
помнишь, Марк, те застольные песни - когда это было?
Это кажется, будто вчера, а прошло столько зим,
что уже не считаем ни зимы, ни смерти. Все те же
наши сплетни, долги и порядок; и мы, как всегда
в храме Януса не затворяем ворота. Воюем!
Цезарь мудр и велик, а народ благодарен судьбе...
X.
Конец зимы. И стылый ветер на прощанье
припорошил следы, дорогу, жизнь саму.
Перепиши черновики своей любви,
перелистай страницы пожелтевших книг,
пересчитай остаток дней...
По городам, по площадям и переулкам,
по спящим городам уходит жизнь, и ты уже
не ждешь друзей. Остались только тени,
да пустота на дне души.
Перепиши слова молитв на тот пергамент,
где всё и вся; где вместо солнечных стихов
безмолвные столбцы мартиролога,
и не видать конца потерям...
Перепиши, перепиши тот длинный список;
осталась в нем последняя строка - твоя.
С ума сойти!.. Как скоро, как бесстрастно
растаял снег, и кончилась зима.
